Год 1918, Чаша гнева - Михайловский Александр

– Проще всего сейчас было бы грохнуть товарища Троцкого, – с солдатской прямотой заявила Кобра, – но эта гнусь сейчас в Бресте, так что туда лучше являться всей мощью, а не только одним штурмоносцем или, скажем, «Каракуртом»…

«В Бресте расположен штаб германского Восточного фронта, – сообщила мне энергооболочка, – под эгидой которого и проводятся переговоры делегаций Советской России и стран Четверного Союза. Курирует это мероприятие начальник штаба главнокомандующего Восточным фронтом принца Леопольда Баварского генерал Максимиллиан Гофман, большой специалист по России и русским, а также ярый русофоб».

– Погоди, Кобра, – сказал я, – ты сейчас выдала просто гениальную мысль. У нас сейчас, помимо штурмоносца, боеготовы три «Святогора», один «Каракурт» и четыре эскадрона «Шершней». Этого вполне хватит, чтобы явиться в Брест и положить там всех мордами в грязь. Но начинать все же лучше со встречи с местным товарищем Лениным. Если это выбьет мир восемнадцатого года из Основного Потока, то хорошо, а если нет, то после операции в Бресте уже ничего не будет прежним. И никого и ничего мне при этом не будет жалко, кроме русского народа.

9 января 1918 года (27 декабря 1917 года). Поздний вечер. Петроград, Смольный, кабинет В.И. Ленина.

Товарищ Ленин в тишине своего кабинета работал над документами. Караулу у двери был отдан приказ никого не впускать, пусть даже это будет товарищ Свердлов или товарищ Коба[1]. В самом кабинете стоял полумрак, горела лишь настольная лампа под абажуром, освещая бумаги на письменном столе, а тишину нарушал только скрип пера. В настоящий момент товарищ Ленин вел тяжелую и изнурительную борьбу с товарищами по собственной партии, которых обуяло какое-то шапкозакидательское безумие. Некоторые из них были готовы вести «революционную» войну против стран Четверного Союза, даже если ее ценой станет ликвидация только что установившейся советской власти.

Сам Ленин был уверен, что в измученной затяжной войной и истощенной идеальной блокадой Германии вот-вот вспыхнет революция, надо только немного подождать и, поступившись малым, сохранить главное. Всеобщий мир «без аннексий и контрибуций», обещанный народу соответствующим декретом, уже приказал долго жить, ибо на него не согласились державы Антанты. Теперь речь шла о сепаратном мире, который надо было заключить как можно скорее, ибо огромная и неуправляемая старая армия находилась на последнем издыхании, разбегаясь с фронта толпами дезертиров. К тому же немаловажную роль играл тот фактор, что солдат требовалось распустить по домам еще до начала весенних полевых работ. Черный передел земли в деревне шел полным ходом, и мужики в шинелях, сидящие в окопах, опасались, что вернутся по домам только к тому моменту, когда все самое интересное уже закончится.

«Мир, мир, мир, – писал Ленин, – Советской России нужен немедленный мир, пусть даже ценой тяжелых и унизительных уступок».

И вдруг в его кабинете вдруг повело миррой и ладаном, как будто поп навонял тут своим кадилом, а потом удивительно знакомый голос произнес:

– Ну что, Володя, тяжела оказалась шапка Мономаха?

Ленин поднял глаза и увидел… себя самого, склонившегося над столом в знакомой позе с большими пальцами, заложенными за проймы жилета. Только этот второй Ленин был весь какой-то свежий, гладкий, румяный и, можно даже сказать, хрустящий новизной. Обычный человек, увидав подобное явление, начинает креститься, поминать нечистую силу, бормотать молитвы, плеваться в свое отражение и орать: «Чур меня!». Но хозяин этого кабинета не верил ни в Бога, ни в черта, ни в прочую нечистую силу, а потому просто не знал, что делать в подобной ситуации. Случись такое годом-полутора позже, когда здоровье вождя мирового пролетариата уже было сильно ослаблено – и к нему по экстренному вызову мог бы прибыть гражданин Кондрат с оркестром и траурным катафалком. Но обошлось, только неприятно екнуло в грудях. Будучи по натуре отчаянным трусом, избегающим всяких острых ситуаций, в подобные моменты Володя Ульянов чувствовал себя крайне неуверенно.

– Товарищ, вы кто? – только и смог спросить он у странного видения.

– Я – это ты, – ответил его визави, – но только из другого мира, отстающего от твоего чуть больше, чем на три года. Джордано Бруно ведь не просто так рассуждал о множественности миров, за что католическая церковь и спалила его на костре. Есть твой мир, мой мир, и множество других, лежащих в колее Основного Потока, выше и ниже их по течению времени, а также боковые миры, возникшие под влиянием стороннего вмешательства. Миры в Основном Потоке повторяют друг друга в мельчайших подробностях, так что при перемещении между ними может возникнуть иллюзия путешествия во времени. Но на самом деле это не так. Если любой из таких миров получит пинок в бок, то он вылетит из колеи и начнет двигаться в будущее по целине, прокладывая за собой путь последующим мирам.

– Допустим, – успокаиваясь, произнес местный Ленин. – Принято считать, что Джордано Бруно сожгли за то, что он выдвинул идею о существовании жизни на других планетах, но вполне может быть и так. Но ты-то как смог прийти из своего мира сюда ко мне, неужели просто не в том месте свернул за угол?

Его гость пожал плечами и ответил:

– Пошел, понимаешь, в горы погулять по Госницовой Гале[2] в самый канун империалистической войны, и оказался приглашен в гости к товарищу Серегину, преинтереснейшему человеку, что может ходить между мирами как через двери из комнаты в комнату. Человек, доставивший мне это предложение, при встрече предъявил мне партийный билет члена Коммунистической Партии из одного будущего мира. И заманил он меня к себе, предложив воспользоваться библиотекой своего начальника, полной еще ненаписанных книг…

– Постой, но как же книги могут быть ненаписанными? – спросил хозяин кабинета у своего двойника. – Ведь это такая же ересь, как и сухая вода.

– Ничего ты не понимаешь, Володя, – вздохнул тот. – Эти книги не написаны в моем или твоем мире, а вот где-то в далеких верхних мирах не только написаны, но и сами поделались седой историей. Как тебе, к примеру, такое?

И с этими словами странный пришелец водрузил на стол толстую книгу в темно-серой матерчатой обложке, на которой золотом было вытеснено: «История Коммунистической Партии Советского Союза». Хозяин кабинета и не заметил, откуда она взялась, ведь только что в руках у гостя ничего не было, да и никакого баула или саквояжа при нем не имелось. Действительно, чудеса в решете… А ларчик просто открывался: в определенный момент Дима-Колдун через мини-портал сунул том прямо в руку Ильичу из четырнадцатого года: раз, и готово.

Машинально открыв обложку, хозяин кабинета с изумлением уставился на титульный лист. В эпиграфе – большевистский лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь». Издание пятое, дополненное, год печати – 1976-й. Перелистнув страницу, вождь мирового пролетариата начал читать предисловие: «Коммунистическая партия Советского Союза, основанная и выпестованная великим Лениным, прошла исторический путь, равного которому не знает никакая другая политическая партия в мире. Это путь героической борьбы, тяжелых испытаний и всемирно-исторических побед рабочего класса, побед социализма и коммунизма…»

Дальше товарищ Ульянов-Ленин из восемнадцатого года минут тридцать лихорадочно листал невозможную книгу, убеждаясь в реальности ее существования, а попутно и в реальности своего брата-близнеца из четырнадцатого года. Окончательно утвердившись в этом мнении, он поднял голову и хриплым каркающим голосом спросил у своего визави:

– Так, значит, у нас все-таки получилось?

– Получилось, Володя, – хмыкнул тот, – но совсем не то, что хотелось бы. Пока мы боролись против проклятого режима царя Николашки, наша партия была коллективом единомышленников, стремившихся к низвержению самодержавия. Но как только эта цель была достигнута, среди товарищей в ЦК началось брожение. Но еще сильнее эта биомасса забурлила после того, как большевики взяли власть. Сколько у нас членов ЦК, столько и мнений по поводу того, какую политику следует проводить в дальнейшем. Никакого коллектива единомышленников у тебя сейчас нет, а имеется самый настоящий серпентарий, в котором каждая гадюка тянет одеяло на себя. Правый уклон, левый уклон, рабочая оппозиция, сторонники Иудушки Троцкого, сторонники товарища Кобы, а кроме них, есть еще и разные приспособленцы, колеблющиеся в такт с генеральной линией партии. И даже внутри фракций по разным второстепенным вопросам нет единства. А бывает ведь и так, что для текущего момента этот вопрос только кажется второстепенным, а лет через пять-десять вдруг окажется, что через него решается, быть или не быть первому в мире и на ближайшие тридцать лет единственному государству рабочих и крестьян.