На берегах Северной Двины - Денис Владимирович Макурин

– Как звать?

– Серёжа, – ответил я.

– Дай руку!

– Чево? – не понял я и уже хотел сделать шаг назад.

Но он взял мою руку, стянул варежку, сильно сжал её своей и потряс вверх-вниз:

– Виктор Андреич!

Я оглянулся по сторонам:

– Где?

– Бестолковина какая! Я Виктор Андреич! – начал сердиться он и снова потряс мою руку. – Виктор, Витя, Виташа, Витька Перешнев! Усёк?!

– Ага-сь! Теперь усёк, – обрадовался я новому знакомству. – А ты почему здесь толчёшься? Тоже за Альмой с вороной подглядываешь?

– И ничего не подглядываю! Я на реку бегу, там рыбный обоз из Мезени пришёл. Если интересно – айда со мной?

– Ага! – согласился я, кивнув.

– Падай на салазки, ветром домчу! – оживился Витька.

Я уселся поудобнее, Витя перекинул верёвку через плечо и поскакал с воплями: «Я рыбный обоз! Чух! Чух! Чух!»

Когда мы прибежали к реке, там было очень много оленьих упряжек. Все они стояли как попало. К этому обозу то и дело подъезжали подводы на лошадях, мезенцы перекладывали свой улов огромными шумовками, черпали навагу с нарт и пересыпали её подкатившим, а потом гружёные подводы увозили рыбу в город – кто куда.

Мы с Витькой подошли к оленям и начали их гладить. Они были такие хорошенькие: с маленькими рожками, покрытыми шерстью, выпуклыми глазами и мохнатыми носами.

Я стоял рядом с белым оленем и назвал его Снежок. А Витька своего, серого с чёрными пятнами, назвал Серко. Потом Виташка выудил из кармана сухарь, разломил его пополам, посмотрел на меня и спросил:

– Боязно? Вишь, как он носом водит? Они соль любят и сухари! На-ка, дай своему! – и Витька протянул мне половину.

Я раскрыл ладонь перед носом Снежка, он нюхнул разок, выпучил глаза ещё сильнее и тут же слизнул сухаришко своим длинным языком. Похрумтев немного, он ещё раз облизал мою ладонь, да так, что мне сделалось щекотно.

Потом мезенские мужики вдруг всполошились, вспомнили, что Рождество на носу, загикали, закрякали, и обоз пошёл обратно в Мезень. А мы с Витькой остались на реке кататься с крутого берега. Так мы и катались с горы, пока не стемнело, а после этого подружились на веки вечные.

Глава III. Галчонок

С Галчонком мы возле булочной познакомились, той же зимой, что и с Витькой. Пока я в лавке был, Альма меня на улице ждала. Я выхожу с горячей булкой в руках, смотрю, маленькая девочка с Альмы снежинки смахивает, гладит её, разговаривает:

– Хорошая собачка. Хорошая. Дай лапку! Ну, давай же!

И моя Альма действительно ей протянула правую лапу. Девочка поздоровалась, снова погладила:

– Молодец! Молодец! Ну, давай теперь вторую!

И Альма опять ей подала лапу! Главное, мне никогда не давала, а тут здравствуйте-пожалуйста! Вот вам и правую, вот вам и левую!

Я к ним подошёл и прикрикнул:

– Альма, ты чево?! Предательница, что ли? – Потом повернулся к девочке: – А ты чево?! Такая маленькая, а тут чужая собака! Она и укусить может!

Альма завиляла хвостом и начала тянуть свой нос к пахучей булке.

– А мне и не страшно! – И девочка показала язык.

– Вот дурёха-то! Отморозишь свою лопату, будешь знать!

– Ничего и не отморожу! – И она снова погладила Альму.

Это уже специально она сделала, чтобы я занервничал. Я отломил кусок булки и начал подзывать Альму:

– Альм! Альмочка, иди ко мне! На-на-на!

Альма тут же подбежала и склацала кусок.

– Ну и ладно! – сказала девочка и отвернулась.

Я понял, что она проиграла и сейчас заплачет. Что сейчас будет море слёз. И пожалел девчонку:

– Хочешь, и тебе отломаю?

– Угу, – всхлипывая, буркнула она.

Я снова отломил кусок от булки и подал девочке:

– На́ вот! Не жалко!

Она взяла у меня хлеб и бросила Альме.

– А почему вы так собаку назвали – Альма? Почему не Дружок или Шарик? – спросила девочка.

– А-а-а… Это тятя выдумал. Он когда её щенком принёс, у неё были очень большие висючие уши. Он вытащил щенка из-за пазухи, поставил на пол, потрепал уши и сказал «вылитая пальма». Энто дерево такое, в Африке живёт.

– Знаю я! – улыбнулась девочка.

– Ну вот и прозвали щенка Пальмой. Правда, потом у неё голова подросла и сама она немного подвыросла, а уши остались как были и даже меньше кажутся. Вот и осталась от Пальмы – Альма. А тебя-то хоть как звать?

– Галина.

– У-у-у! Такая маленькая и Галина! Давай-ка пока ты будешь Галчонок, а когда подвырастешь и голова у тебя станет нормальная, тогда и лишнее от Галчонка отпадёт.

– Давай! – согласилась девочка Галчонок.

И так мы шли до самого моего дома, болтали о том о сём, отламывали хлебные кусочки, то сами ели, то Альме бросали и даже не заметили, как полбулки слопали. Возле самого крыльца Галчонок спохватилась:

– Ой! А тебя-то как зовут, я и не спросила. – И они с Альмой посмотрели на меня своими большими глазами.

– Давай руку!

– Зачем это? – Галчонок спрятала руки за спину.

– Давай, давай! Не дрейфь!

Она протянула руку, я перехватил булку в левую, а правой взялся за её ладошку и потряс немного:

– Сергей Николаич! – представился я, как в прошлый раз научил меня Витька.

Глава IV. В западне

Мы с Витькой так сдружились, что не разлей вода. На веки вековечные просто. Мы с ним то на салазках, то на катке, то в «чижика» играли. А весной, когда снег сошёл и за сараями колотые бутыли вытаяли, мы с ним рогатки придумали. Тогда по всему городу мода на самострелы была, а мы не хотели как все и поэтому рогатки сделали. Папа ругался: «Негоже дурью маяться! В мастерской бы помог лучше!» Но мы туда лишь за инструментом бегали. Там было всё что нужно: пилки, рубанки, стамески, маленькие топорики с прямым и изогнутым топорищем. Кругом стопками лежали строганые дощечки, обрезки, палочки и неотёсанные горбыльки. На всё это можно было смотреть часами. Только у нас времени не хватало. Мы было возьмём пилу, стамеску или ножик, выстрогаем, что нам нужно, и ищи ветра в поле.

Старые, никому не нужные бутыли за сараями так бабахали, когда по ним лупанёшь, что не хуже винтовки. Другая иной раз так дроболызнет, аж уши закладывало.

И вот мы били из рогаток, спорили, кто лучше стреляет. Бам! – раскокал я одну. Дзынь! – у Витьки рикошет.

Я ему:

– Что ты мажешь, Витька! Не позорил бы лучше свою фамилию. Гляди, как надо!

Натянул резину и – клац! – ещё одну бутыль вдребезги.

– Сейчас увидишь,