Мальчик из трамвая. О силе надежды в страшные времена - Теа Ранно

немцев, думали, что они уважают договоренности, а на самом деле… кругом один обман.

Хорошо, что папа отправился работать несмотря на субботу.

Для нас, евреев, суббота — день отдыха. Поэтому-то немцы и застали всех дома. Папа говорит, что следует чтить субботу, ведь так велел Бог, но, когда семья нуждается, Бог не оскорбится, если ты заработаешь несколько чентезимо[7] на хлеб с маслом для своих родных.

Мой папа — уличный торговец. Он продает всякую всячину: открытки, расчески, кошельки, брелоки, — немцам, прибывающим с воинскими эшелонами, и солдатам, которые возвращаются с фронта. Они приезжают в основном ночью, поэтому и работает папа по ночам. Домой он приходит к полудню, мама ждет его у окна. Если он, видя ее, еще с улицы подает знак, что сегодня не заработал ни лиры, она одалживает денег у соседки, чтобы поставить на стол хоть что-нибудь.

Здесь все так делают, по крайней мере на обед. А вечером мы часто ложимся спать на голодный желудок, съев только одну картошку или кусок хлеба. В доме у нас три семьи, и хуже всего, когда у одних есть еда, а у других — нет. Ты ешь, а остальные смотрят тебе в рот, и кусок не лезет в горло. Вот что делают с людьми война и бедность.

Папа встал, как обычно, около трех. Его ремень упал на пол, пряжка задребезжала, как монетка, и я проснулся.

— Пап…

— Спи, Эмануэле, — отозвался он, — еще рано.

Наши ставни пропускают свет, поэтому я видел, как он надевает брюки и рубашку. Потом он ополоснул лицо водой из тазика, взял шляпу и сказал маме: «Джинотта, я пошел». Он говорил тихо, чтобы не разбудить остальных, особенно малышку: если она начинает плакать, это надолго. Мою маму зовут Вирджиния, Вирджиния Пьяцца, но в семье все называют ее Джиноттой.

После его ухода я заснул не сразу, но не из-за шума. В три часа немцы еще не начали стрелять, и на Виа делла Реджинелла стояла тишина, какая бывает, когда все спят. Казалось, эта ночь такая же, как обычно. Я вспоминал фильм и мечтал об Эстер. Она мне очень нравится, но лучше бы мне выкинуть ее из головы, потому что она богатая, а я бедный, а мама говорит, что у богатых с бедными ничего не получится. Но мечтать-то можно о чем угодно. Я представлял, как беру ее за руку и мы уходим подальше от чужих глаз.

Глава 2

Я все смотрю в щель между ставнями. Теперь на улице полно людей. Хорошо, что мама ушла, когда еще почти никого не было. Небо по-прежнему темное, идет сильный дождь, земля покрыта лужами. Вода и грязь с немецких сапог летят в несчастных, которых только что стащили с кровати. Они стараются закрываться от брызг как могут.

— Хочу к маме, — хнычет Джемма.

Бетта обнимает ее.

— Она скоро придет.

— Когда?

— Вот предупредит папу и придет.

— Когда?

— Подожди чуть-чуть.

Джемма наматывает на палец локон и снова плачет. Бетта протягивает ей корку хлеба:

— Вот, поешь.

В комнате снова тихо, а внизу не смолкает шум. Я еще раз смотрю на площадь.

— Не высовывайся! Тебя увидят, — предупреждает Бетта.

— За ставнями не увидят, — успокаиваю я сестру. Когда уже придет мама? Скорее бы она была тут, в безопасности, вместе с нами.

Немецкий солдат громко зачитывает имена. Как будто на уроке перекличка. Но от этой переклички стынет кровь.

Раньше по гетто ходили слухи о списках евреев, которых собирались депортировать. Но я в них не верил. Мне казалось, это глупость, так говорят, чтобы нас запугать. Но нет, вот они, списки! Я не поверил, потому что знаю много немцев, и не все они плохие. Как папа на станции, я продаю им расчески, кошельки, подтяжки — зарабатываю деньги, чтобы помогать семье свести концы с концами. Иногда немцы дают мне немного хлеба и мясные консервы. А один всегда улыбается и покупает подтяжки, даже если они ему не нужны. Конечно, после восьмого сентября, когда Италия подписала мирный договор с союзниками[8], все изменилось. Итальянцы стали врагами, а мы, евреи, — врагами вдвойне. Была бы жива бабушка, она бы сказала, что такова судьба нашего народа. Я против подобных мыслей. Не хочу, чтобы ко мне относились иначе, чем к другим итальянцам, только потому, что, по нашей вере, Иисус Христос не был сыном Бога.

Да почему мамы так долго нет? Она наверняка вся промокла, зонтик она не взяла, выбежала, словно даже не заметила дождя… А ведь так можно и пневмонию получить.

Пойти ее искать?

Нет. Она велела никуда не уходить и ждать ее. И потом сейчас дома я глава семьи. Папы нет, Нандо не в счет, а мне уже двенадцать, и последние четыре года я помогаю зарабатывать на хлеб.

Немцы собрали на площади людей с чемоданами и заталкивают их в грузовик. Не только мужчин, женщин и детей, но и стариков. Старики-то зачем им в рабочем лагере? Некоторые и палку уже не поднимут, не говоря о мотыге! Немцам было бы гораздо выгоднее их не трогать.

— Они всех увозят, — удивленно шепчет мне на ухо Бетта.

Малышка, которую она оставила одну в кровати, снова заплакала.

— Иди к ней, — говорю я.

Сердце громко стучит у меня в груди, заглушая остальные звуки. Мамы все нет. Может, она решила не возвращаться, а может, папа уговорил ее отправиться вместе в Тестаччо[9]. Они знают: мы продержимся, в соседних комнатах дяди и тети, а в настоящей опасности как раз они, люди на улице. И правда, лучше бы мама с папой шли к родственникам в Тестаччо.

— Уйдем отсюда? — спрашивает Бетта.

— Нет, мама велела никуда не уходить и ждать ее.

Дождь усиливается. Блестят скользкие сан-пьетрини. Однажды я так чуть не убился. Шел такой же дождь. Я направлялся к фонтану набрать воды, но упал, разбил бутылку и сильно порезался — рана тянулась от подмышки почти до локтя. Меня сразу же повезли накладывать швы. Больница показалась мне шикарным отелем. Чистое белье, тепло, еда, питье. Через два дня, когда меня выписали, я был не шибко рад. Мама тогда тоже волновалась и ухаживала за мной с той же самоотверженностью, с которой теперь смотрела за Нандо. Только вот за ним ей придется ухаживать всю жизнь, потому что его болезнь никуда не денется. А мы вечно будем чувствовать вину за свои здоровые тела.

Из других комнат не доносится