Мальчик из трамвая. О силе надежды в страшные времена - Теа Ранно

Я чувствую запах хлеба словно наяву. И не только хлеба! Я будто вернулся в прошлое, еще до войны, когда мама делала омлет из двадцати яиц — такой и мертвого подымет. Я закрываю глаза и вижу ее на кухне: масло греется на сковородке, мама выливает туда все яйца, взбитые с сыром, чесноком и петрушкой. Запах такой сильный, что рот наполняется слюной.

— Эй, парень, — кондуктор трясет меня за плечо. — Ты меня слышишь?

Я поворачиваюсь и вижу: он вынул из промасленного пакета чириолу, которая так набита начинкой, что увеличилась почти вдвое.

— Ты спишь, что ли? Есть не хочешь? Тебе не нравится яичница с картошкой? — Не дожидаясь моего ответа, он делит чириолу и протягивает мне половину. — Вот держи.

Половина чириолы с начинкой из яичницы с картошкой? Это точно сон. Я не шевелюсь, боюсь, что лепешка исчезнет.

— Ну бери же, — повторяет он. — Она вкусная, честное слово. — И кондуктор откусывает от своей половины.

Меня не надо уговаривать. Я протягиваю руку, благодарю его и вгрызаюсь в хлеб с яичницей. И правда вкусно!

Я ем медленно, стараюсь растянуть свой кусок чириолы на подольше. А вот кондуктор съедает свой в четыре укуса и уже снова отрывает билетики. Через некоторое время он протягивает мне флягу с водой:

— На, попей.

Вот я и ем, и пью, а что, если мама тоже голодна и ее мучает жажда? От этой мысли хлеб у меня во рту горчит.

А как там папа? Удалось ли ему укрыться от немцев?

А мои братья и сестры? За них я беспокоюсь не так сильно. Они в руках Бетты, она умная и найдет решение в любой ситуации.

Трамвай снова трогается. Люди заходят и выходят, толкаются, наступают друг другу на ноги, ворчат и ссорятся — все как обычно. В гетто — горе, а в других районах Рима продолжается нормальная жизнь: женщины стараются раздобыть продукты, дети играют на улице, старики сидят под окнами и смотрят на прохожих, над головами летают самолеты, словно обещая: мы скоро отвоюем Италию и освободим вас.

Тем временем дождь закончился, вышло солнце, и на его фоне ветки деревьев выглядят еще темнее.

На Пьяцца Фьюме трамвай останавливается надолго.

— Когда поедем? — спрашивает один из пассажиров.

— Через десять минут, — отвечает кондуктор и поворачивается ко мне. — Пошли-ка дойдем до кустов. Небось хочешь?

И правда, я уже давно терплю.

Мы выходим из трамвая. Поворачиваем в узкую улочку и добираемся до садика.

— Иди вон за тот куст, — говорит кондуктор.

Сам он пристраивается под другим.

Этот кондуктор — ангел, которого мне послал Бог. Я надеюсь, что мама тоже встретит такого, ей ангел нужнее.

Когда мы возвращаемся в трамвай, кондуктор поправляет на мне шарф, усаживает на то же место и спрашивает у водителя:

— Когда поедем?

— Через пару минут.

Тогда кондуктор высовывается из двери и кричит людям на площади:

— Две минуты!

Когда мы снова останавливаемся у Пьяцца ди Монте-Савелло, немцы все еще грузят людей в грузовики. Уже за полдень, а они до сих пор не закончили. Со стороны моста Кваттро-Капи движется еще одна колонна пленников, окруженная солдатами. Там Самуэле! Сердце рвется у меня из груди. Я хорошо его знаю, иногда хожу к нему в лавку поболтать. Самуэле — прекрасный сапожник, может за секунду сделать тебе новые подметки или каблуки. Мост Кваттро-Капи соединяет гетто с островом Тиберина, а Самуэле живет недалеко от нас, на Виа деи Фунари. Что он делал по ту сторону Тибра? Ему удалось сбежать, но его поймали? Или кто-то сдал его?

Замерев, я слежу за тем, как мой друг идет, подволакивая ногу, будто раненый, пересекает улицу, направляется вместе с остальными к портику Октавии и исчезает. Может, я больше его никогда не увижу. Если немцы отправят его на принудительные работы, он не выдержит. Самуэле не привык к тяжелому труду, он делает изящные вещи с помощью клея, гвоздей, молотка и ножниц. Он никогда не держал в руках ни плуга, ни ружья, ни бомбы, его не могут послать на фронт сражаться с русскими. Он, как и я, ничего не желает знать про войну. Нам только хочется, чтобы нас оставили в покое, позволили жить с тем немногим, что у нас есть, и никого не трогать.

По моей щеке вновь ползет предательская слеза. Я сердито вытираю ее. Нельзя думать о плохом! Я обязательно еще приду к Самуэле в мастерскую, а он скажет: «Подай-ка мне “семечек”», и я передам ему маленькие гвоздики. «А теперь “семечкодер”» — и я протяну ему что-то вроде отвертки с отверстием на конце. «Возьми резак, помоги мне прогладить этот кусочек кожи»…

Кондуктор кладет мне руку на плечо и шепчет:

— Не двигайся.

В чем дело?

Он глазами указывает на группу эсэсовцев, собравшихся вокруг офицера. Тот смотрит в нашу сторону, что-то говорит, и двое солдат направляются к нам.

Мой первый порыв — вскочить, мамино «Беги!» стучит в голове. Но кондуктор не дает мне встать.

— Не двигайся! — повторяет он, потом закутывает меня в шарф, пряча половину лица.

Немцы быстро приближаются. Один в очках, у другого к поясу приторочена сумка. Они идут за мной, кто-то меня узнал, сказал им мое имя, теперь я тоже окажусь в грузовике, и мамина жертва будет напрасной.

Кондуктор дает мне машинку для компостирования билетиков.

— На, подержи.

Солдаты с ружьями наготове напоминают охотничьих собак, вынюхивающих добычу. Когда они останавливаются рядом, кажется, что мне под дых ударили железным кулаком. С машинкой в руках я смотрю на кондуктора, делая вид, что он мой отец, а тот протягивает мне пачку билетиков и говорит, словно сыну:

— Лоре, посчитай, сколько осталось. Да повнимательнее!

Долгие секунды я как будто под водой: исчезли звуки и цвета, я вижу только винтовку у своей груди, ремень униформы у лица, руку эсэсовца — почти у шеи.

Я не знаю, сколько времени прошло, несколько секунд или минут. Когда я вновь начинаю дышать, солдаты уже, миновав меня, обращаются к двум мужчинам впереди.

— Документы! — приказывает немец в очках.

Мужчины подчиняются, но без спешки: они не евреи, им нечего бояться. Они достают документы и показывают их двум эсэсовцам. Те внимательно изучают их паспорта, но потом возвращают и проверяют других пассажиров.

Наконец немцы высаживаются из трамвая, они недовольны, словно поставили не на ту лошадь на Палио[21]. Они подходят к офицеру, качают головами. Они что, ищут меня? Кто-то узнал меня и назвал им мое имя?

Я думаю о маме и словно умираю