Созвездие «Обитель Творца». Роман - Федор Метлиций

– Если будешь отвлекать электорат – задавим! – сказал Сенета.

Что они задумали? Трагедия не в том, что мне угрожают, а – в замороженности моей души, в одиночестве наших сознаний, не могущих соединиться.

Наверно, вид мешающего независимого общественника или предпринимателя вызывает у них нехорошее чувство. Чиновник – это особый вид существа, помещенный в психушку «вертикали власти», вне которой ему странно, что от него хотят.

В нашем Гражданском союзе, большом зале заседаний с потертой дореформенной мебелью, у меня поднимается настроение. Члены Совета встревожены.

Журналист-международник Илья, с неподвижным медальным лицом, возбужден. Он пришел к нам, потому что хотел видеть фаланстер с дивными людьми, живущими свободно.

– Против нас что-то затевают. Меня же явно хотят выпихнуть за границу – за мой язык, со всей семьей. Если не увеличить число членов Союза хотя бы до одного миллиона, то всем придется бежать.

Он одет в униформу пыльного цвета (чтобы ловчее ходить по митингам?).

– Ты что! – протестую я. – Нас много, а единомышленников еще больше.

На его неулыбчивом лице саркастическое выражение.

– Зачем же ходишь к власти?

– Не хожу, а ищу компромисс. Не все герои, как ты.

Мой друг Олег, худой и тонкошеий, в спортивной майке под модным блейзером, с всегда ухмыляющейся физиономией, добавил:

– Даже Ленин пошел на компромисс, когда грабители вышвырнули его из автомобиля.

У Ильи очень ясная голова. Казалось, он, в отличие от меня, родился определенным, потому что по натуре был раскрыт и, не зная страха, выкладывал все напрямую, даже если бы какие-нибудь радикалы с битами окружили его. В юности писал стихи: «Я говорил, и был мой голос чист, свободен – в риске перед неизвестным, и всем, себя смирявшим – век учись! – я бунтовал по-детски легковесно». А после ответных болезненных ударов ожесточился (когда его друга убили какие-то радикалы, поклялся продолжить его дело), и теперь закостенел в непримиримом сопротивлении, ибо иного ему уже не было дано. Слепая вовлеченность в воронку борьбы мешает хоть раз поднять глаза в небо.

– Наш Гражданский союз не жилец, – нагло подтверждает мой друг Олег. – Мы – жертвы подземной силы истории, она все равно вершит свое дело.

Илья сделал суровое лицо:

– Вы, интеллигенты, знатоки истории, пессимисты, почему-то киваете на подземный гул истории, считаете наивными тех, кто хочет ускорить перемены. Верите в рок, потому что боитесь ввязываться.

Олег возмутился:

– Неверно! Даже Ленин в эмиграции, за год до выступления на броневике вздыхал: «При нашей жизни мы уже не дождемся революции».

Известный профессор-философ, член Совета, худенький, с венчиком редких волос на лысине, поправляя очочки, слабенько воскликнул:

– Мы создаем ауру близости и доверия! Это что-нибудь да значит.

Он, мой Учитель, смотрел с вершины, с которой был виден весь божественный мир, благоговея перед ним, и не умел опускаться до низменных дрязг вокруг себя. Так поп-звезды поют о любви, не видя реальной человеческой свары. Мы называли его Одуванчиком.

– Ваши вознесения ничего не дают, профессор, – дразнил его Олег. – Не помешали новой угрозе войны. И это в самую пору расцвета суверенной демократии!

– Все изменится, когда люди перестанут возлагать надежду на чудо, поймут, что сами могут создавать его.

Олег беззаботно утверждал:

– Сейчас уже перестают надеяться на чудо. Политика – удел крепко держащихся за власть трезвых людей, боящихся быть повешенными в случае свержения. Только в старости приходит мудрость, осознающая, что все преграды на пути к свободе заключаются в природе, а не в общественном устройстве. И преодолеть старческое отмирание всех чувств невозможно.

– Почему? – взвился профессор. – Поэты, например, не стареют. Есть некая общая душа, соединенная в вечном заливе душ, где время не бежит! Бессмертие в цельности мироздания, вечно пополняемой и не убывающей, если кто-то гибнет, общий баланс сохраняется.

Илья неприятно поморщился.

– Нельзя говорить ни о чем, пока нет свободы.

– Нет, можно, – сказал я. – Жизнь намного сложнее, в ней много степеней свободы.

Он был слишком жестким, и всем расхотелось спорить.

Строчивший что-то на бумаге Черненко, похожий на крепкого крестьянина заместитель председателя, второе лицо в Гражданском союзе, поморщился – этот человек вне подобных интересов. Да и мы не обращаем на него внимания. Он был на работе чаще других членов Совета и фактически считался руководителем организации, на всякий случай, предпочитая быть вторым.

В сознании всплыла моя жизнь в общественной организации. Тогда я видел впереди бездонное небо. и взялся за безумную затею – создание Гражданского союза, горизонтальной самоуправляемой организации. Это было моей попыткой материализовать мою энергию, казавшуюся бесконечной. Все было очень просто. Сочинил устав, цель организации сформулировал как, из призывов ЦК КПСС: воспитание нравственной личности, нового человека, что соответствовало цели Системы, представлявшей по-своему нового человека, патриота. Это было прикрытие настоящей цели: создать горизонтально устроенный мир независимых личностей.

Составил большой список будущего Совета, куда ввел известных людей, выброшенных на обочину обществом потребления.

Как водится, охотно откликнулись ищущие, куда бы приткнуться:

притихшие люди из партий, сошедших с избирательной дистанции из-за малого рейтинга; видные отставные политики и общественные деятели, ищущие новых путей наверх; средние и мелкие чины министерств, снисходительно глядящие на общественность с видом, что главное дело вершится у них, в государственной системе, а мы – просители;

члены нашей Деловой ассоциации, настороженные предприниматели, затаившие свое и ожидающие выгод;

знакомые худые интеллигенты-изобретатели новинок в своих потрепанных замшевых куртках и шарфах;

журналисты, ищущие «жареные» факты;

почему-то много представителей охранной фирмы «Правопорядок», узнаваемых по нахальному выражению лиц.

Все были возбуждены невероятной возможностью самим решать судьбы страны.

Я стал исполнительным директором, с помощниками и секретаршей, понимая, что среди этих авторитетных дядек, знающих о своей значимости, я никто, и должен вкалывать, а они пользоваться результатами. Совет созывался для решения главных вопросов. Обычно, он решал что-то сделать – созвать конференцию, желательно в курортном месте, организовать экспедицию для исследований, общественного контроля и т. д., и все расходились с сознанием вершителей важных дел.

Надо было иметь крепкие локти, чтобы выжить, и я пытался втиснуться на общее поле, на котором Система вольготно расположилась целиком.

Я уговорил стать куратором, почетным председателем Совета, представителя руководства Системы Сенету. Это сразу повысило престиж Гражданского союза. Правда, он редко появлялся у нас. Нетерпеливо выслушивал мои отчеты по телефону, но у него был чудесный нюх на деньги – всегда был тут как тут, когда они появлялись, и просил (что-то удерживало его от требований) выписать командировочные на очередную конференцию – то на озере Байкал, то в Дагомысе.

Сенета восхищал меня вкусом к жизни. Умел жить красиво, во всех поездках – а ездил он только в самые лучшие для отдыха и развлечений места за границей и у нас, умел заводить там знакомства с местной властью и хозяевами, чтобы возвращаться туда, даже пытался приспособить наш Союз для увеселения себя. Я так не умел, что-то заскорузлое во мне, от провинциального воспитания в постоянных нехватках, мешало, и я завидовал ему. Мой постоянно занятый дух «под собой не чуял страны», был вне тела, покрытого какой-то одеждой, оставлявшей только смутное ощущение. Впрочем, о моем теле заботилась моя подруга.

Наверняка у него были свои глобальные замыслы в отношении нашей организации, и участие в конференциях и связи его и других членов играли свою роль, но на работе организации это не отражалось, их планы как-то испарялись перед реальностью, мы были забиты реальными проблемами, а они не знали, что нам это стоило.

Я знал его еще по армии, куда хотел попасть, чтобы укрепить свой дух в жерновах служения государству. Вспомнил спертый воздух казармы. Командовал нами, новичками, старшина-«срочник» Сенета. В отличие от других он не мытарил новобранцев, а снисходительно опекал, обаятельно оскаливая зубы в открытой улыбке.

Тогда я, маменькин сынок, чувствовал себя попавшим в зиндан, где не было ни одной степени свободы. И притягательная улыбка старшины, снисходительная опека казались отцовской нежностью к сыну. Хотя то и дело его грубые розыгрыши, на грани издевательства, больно ранили, хотелось покорностью заслужить его похвалу и защиту. Что-то вроде стокгольмского синдрома.