Созвездие «Обитель Творца». Роман - Федор Метлиций

Как это бывает, проигравшая бывшая Империя перестала доверять обещаниям доминирующей державы о сдерживании своих желаний, ощутила обиду на «мировой Обком», замышляющий придвинуть свои военные базы к нашим границам. И болезненно вспомнила о былом величии и возрождении русского мира.

Говорят, характер каждого народа особенный, и никогда не бывает плохим. Еще как может быть отвратным! Почему к нам так злобно относятся в мире?

Правда, и мы, наверно, чем-то раздражаем мир. То, что нам кажется борьбой за справедливость во всем мире, наверняка видится тому агрессией. Обычно кто-то начинает отвоевывать зоны влияния, вихрь закручивается, и это неожиданно приводит к обратным результатам – санкциям, кризису, изоляции в мире. Но всю вину начавшая отвоевания сторона сваливает на внешних врагов. Гуманистические идеи коммунизма, социализма, демократии – только прикрытие. На самом деле бóльших индивидуалистов, чем мы, не сыскать.

Нашу экономику что-то тормозило. Вдруг увидел: так было всегда! При тоталитаризме, и еще раньше, тысячу лет – постоянно выживали, жили впроголодь, а то и в голодоморе. Где тут неуклонный прогресс? Что за проклятие нависло над человечеством? В юности мне было все ясно: одни группы людей вытягивали материальные богатства из других, как пылесосом. Причем пылесос ставили на максимальный уровень втягивания, чтобы найти средства на вооружение для защиты от «чужих». Такой перекос не давал экономике развиваться оптимально.

А у той, доминирующей державы, с экономикой было гораздо лучше. Обособленная в одной части света, после кровавого рождения не воевала, и не препятствовала свободе желаний насельников, и экономика развилась до такой уродливой формы, когда начались кризисы, глобальные отъемы ресурсов у слабых народов, вплоть до их уничтожения. То есть вступал в действие тот же пылесос, только гигантский, где роль материала заняли слабые нации.

Впрочем, что мне до всего этого? Опустился в «массовое сознание», как у большинства, глядящего на экран телевизора с обезьяньим любопытством. Смутно представился узкий круг близких людей и любимых авторов книг, давно написанных, без желания смотреть в темное тревожное будущее. Только возникало сильное чувство – при мысли о моей подружке (какая подружка – не помню?), сгустком горечи, как будто ее у меня отняли.

Пытался вспомнить людей, с которыми встречался. Но видел, как в тумане, какие-то общие черты. Привычно живут в трехмерном мире (время ими плохо осознается), не подозревая о множестве других измерений. Встречают день и ночь, смену времен года, со странными перепадами давления в теле от перемены погоды, не сознавая вращения Земли вокруг Солнца. Что-то творится в чреве неустойчивой охлаждающейся планеты, она вся в болезненном процессе, словно никогда не вылечивалась. Странно не замечают опасности скудеющей энергии углеводородов и пресной воды.

Обыденное сознание еще видит эволюцию мира прогрессивно-поступательной, где все лучше и лучше, ищет объективную абсолютную истину, хотя уже давно открылась относительность и человекомерность наших знаний. Отделяет непроходимой стеной чувственное существование от рационального знания классической науки, созданной для обслуживания индустриальных технологий, стремительно открывающих все новые и новые блага. Если чего не знает, то этого нету, или зловредное измышление. Забывает, что вожди, кажущиеся вечными, в истории мелькают, как в калейдоскопе.

В моем мозгу что-то прояснялось. Человечество еще не шагнуло в новую эпоху, его психология остается в оптимистическом прошлом. Как душа отдыхает в «Двенадцатой ночи» Шекспира, в вере счастливой, что все еще впереди! Современники-тугодумы не видят своих живущих рядом гениев, вроде Моцарта и Баха, и только через эпохи осознают их значение.

А великие теории гуманизма выродились в понуждение к бытовому добру.

*

Мои исследователи, стоя надо мной, распростертым на лабораторном столе, вглядывались на плывущие вверху экраны, в рентгенограммы хаотического сознания и психики землянина, изучая диковинное создание.

Иса разочарованно пропел на своем языке (я перевел открывшейся нишей сознания):

– Наши экспедиции видели таких существ – на планетах с низким уровнем цивилизации. В джунглях одной из далеких планет – медузообразные существа, в поисках пищи приоткрывающие змеиной длины розовую щель – рот. На другой планете – племена без истории, довольствующиеся мифами. На третьей печально распадающейся планете – существа с трагическим выражением безнадежно потухших лиц. А на веселой планете увидели вспышку – там, на вечно отплясывающий фольклорные пляски народ в ярких пестро кружащихся одеждах, внезапно обрушился астероид величиной с древнеримскую арену для битвы гладиаторов. Так и погибли, не ощутив катастрофы. Таких мы предпочитаем не посещать. Ваша планета не намного лучше.

Куда я попал? Это же расисты, презирающие народы других планет! И почему-то обиделся:

– Мы философски необразованные, а не низшая раса.

Он не обратил внимания на мое вяканье о необразованности.

– Их уровень ограничивается горизонтом, за которым ничего не существует.

– Все относительно! – вставил я. – Раньше, ведь, ездили на повозках, и видели пространство не дальше горизонта.

Они, сканируя мои видения, игнорировали меня, словно заранее утвердились в своем мнении.

Холодный, неуютный чужой город, продуваемый розой ветров из-за неудачно выбранного места, нелепо подсвеченный яркими рекламными щитами.

Иду по улице главного бюрократического квартала. Как в пустыне, маячат мрачные здания, прочные глыбы министерств и ведомств, как будто построенные не людьми, а каким-то демоном. Вхожу в знакомое огромное здание Системы с античными колоннами, где я начинал работать.

Меня пригласили на совещание, как представителя набравшего опасное влияние общественного объединения. Там недавно сделали евроремонт, все переделали. Откуда у них огромные деньги? Оглядел пустые коридоры, потрогал белые стены. В новенькой столовой чужие мне люди, равнодушные. И пронзило далекое унижение, когда меня выгоняли из-за излишней самостоятельности, оно посещает меня во сне.

Система мало изменилась со времен рябого красного Нерона, кромсавшего жизнь и, наконец, поджегшего всю империю. Ее структура управления оставалась той же, возрождаясь, как феникс из пепла. Та же армия, генералы которой «докладывают» языком Книжки солдата и матроса вместо нормальной речи; те же главки, собирающие информацию со всей отрасли и анализирующие ее, как среднюю температуру по больнице; те же тюрьмы, только вконец зарегламентировавшие быт заключенных. Система заточена «на повышение материального благосостояния», то ли своего, то ли массы, это неизвестно из-за непрозрачности ее финансовых потоков. Работает как машина, в которую механически попадают живые души, по пропускам. Куда ни придешь – везде пропуска. Никто никому не доверяет.

Где-то за высокими коридорами, темными, как в судейской структуре у Кафки, кто-то таинственно вершит судьбы – опасное место, дающее возможность поддержки или предсказывающее банкротства.

За длинным овальным столом, как в потустороннем мире, сидят отрешенные чиновники из разных департаментов, каждый сам по себе. Объединила их только тревога за место в случае невыполнения нависающих указаний. Каждый заинтересован в финансировании своих статей, и боится риска.

Председатель, с загадочной фамилией Сенета, один из руководителей Системы, еще молодой, с лысиной, видной только сзади, и обаятельной ухмылкой, строго глянул на меня из холодных высот своей глобальной озабоченности. Откуда-то он мне хорошо знаком.

Оказывается, я выступаю от имени моей организации – Гражданского союза. Стесняясь, что не в галстуке, в родовом страхе перед ними, я говорил нахально – о колоссальных резервах финансирования модернизации, и что мы можем обойтись, не прося из бюджета.

На меня воззрились, как на нечто чужеродное, досадно отвлекающее. Как этот худенький мальчик – общественник сумел объединить общество в самую большую общественную организацию? И теперь угрожает потеснить власть самой Системы.

С моими предложениями об объединении общества перед грядущими угрозами, в которых я не просил денег, смотрели как на странного просителя. Что творится внутри разделенных половинок мозга этих чиновников, обязанных охранять Систему, построенную, как им кажется, высшей силой навечно и навсегда? В своей голове они четко разделяют выражение обязательной веры в общее дело, и свое тайное, подлинное, что никому не нужно и опасно. Неужели дома, в семье они иные, человечные? И все, что делают вне семьи – это хитрость, чтобы изловчиться и сохранить свою жизнь и положение? Где партия дороже, чем жена, как говорил один из воинственных авторов соцреализма. До какой же степени они абстрагируются от себя живого, чтобы так внушить себе первостепенность своей задачи, задвинув себя подлинного до неразличимости?