Когда гаснут звезды (ЛП) - Маклейн Пола

Он поднял брови и, казалось, собирался поправить меня, когда подошел мой муж. Фрэнк выпрямился и протянул руку.

— Брендан. Тяжелый день. Мне так жаль, чувак. Дай мне знать, если я могу чем-нибудь помочь.

— Спасибо, Фрэнк. — Серый вязаный галстук Брендана свободно свисал с расстегнутого воротника рубашки, но ничто в его теле не казалось даже отдаленно расслабленным, когда он стоял между Фрэнком и мной, оглядываясь назад и вперед, как будто пытался прочитать чувства в воздухе. — Так что здесь происходит?

— Ничего, — быстро соврала я. — Мы можем поговорить об этом позже.

— Я слышал тебя. — Он быстро заморгал, его лицо порозовело. — Ты же не можешь всерьез вернуться к работе прямо сейчас.

— Послушай, — сказал Фрэнк, делая шаг вперед. — Я только что сказал то же самое. Я на твоей стороне.

— А на моей стороне кто-то есть? — Стена позади меня была гладкой и прохладной, и все же я внезапно почувствовала себя в клетке. В ловушке. — Я просто пытаюсь справиться, ясно? Если я не смогу отвлечься… — Я не закончила предложение.

— Не могу поверить! — Брендан сжал губы, его ноздри раздулись. — А о НАС ты подумала? Как насчет того, чтобы сосредоточиться на семье? Разве мы не заслуживаем этого? Особенно после того, что случилось?

Он словно влепил мне пощёчину, и я замерла на месте.

— Я не это имела в виду. — Я заняла оборонительную позицию.

— Нет, именно это.

Мы с Фрэнком оба наблюдали, как он развернулся на каблуках, а затем с опущенной головой протолкался через комнату, полную людей.

— Ты должна пойти за ним. В нём говорит горе. Люди говорят ненужное, когда им больно.

— Люди, Фрэнк? А как насчет моей боли? — Из моей груди словно выкачали весь воздух. — Ты тоже винишь меня, да? Просто скажи это!

— 3-

Когда я покидаю Санта-Розу, температура воздуха ощущается как вода в ванне, а солнце непристойно блестит. Даже неухоженная парковка мотеля — это сад, полдюжины шелковых деревьев с перистыми цветами цвета фуксии. Птицы повсюду — на ветвях, в бесцветном небе, в разбитом неоновом знаке на вывеске киоска, где три пушистых птенца смотрят на меня из гнезда, обвитого обертками от соломинок для питья, их горлышки такие розовые и открытые, что на них больно смотреть.

Я заказываю большой кофе и сэндвич с яйцом, который не могу съесть, прежде чем свернуть на шоссе 116, которое приведет меня через долину Русской реки к побережью. Дженнер — тамошний городок, больше похожий на открытку, чем на настоящую деревню. Далеко внизу Козья скала выглядит как грубый игрушечный мяч великана на фоне головокружительной синевы Тихого океана — своего рода волшебный трюк, который Северная Калифорния, кажется, проделывает, пока спят её жители.

За тридцать пять лет я ни разу не выезжала из штата и не жила где-нибудь к югу от Окленда, и все же эта красота до сих пор сводит меня с ума. Глупая, непринужденная, нелепая красота, которая продолжается, продолжается и продолжается — американские горки шоссе Тихоокеанского побережья, море, похожее на пощечину дикого цвета.

Пересекая обе полосы, съезжаю с дороги и останавливаюсь на твердом грунтовом пятачке, примыкающем к шоссе, чтобы постоять на лишенном растительности участке, расположенном над спутанными кустарниками, черными зубчатыми камнями утесов и остроконечными накатами пенящихся волн. Обрыв впечатляет. Голова идет кругом. Напирающий ветер проникает сквозь все слои одежды, так что приходится обнимать себя, дрожа всем телом. Внезапно потекли слезы, первый раз за последние несколько недель. Не из-за того, что сделано или не сделано. Не из-за того, что потеряно и нельзя вернуть, а потому что я осознала, что есть только одно место, в которое могу отправиться отсюда, один маршрут на карте, который что-то да значит. Путь, возвращающий домой.

Семнадцать лет я сторонилась Мендосино, спрятав его где-то внутри себя, как что-то настолько ценное, что нужно беречь даже от взгляда на него. Однако теперь, на уступе утеса, место сие видится мне как единственная причина, заставляющая меня жить; единственное место, во все времена бывшее моим.

Если поразмыслить, то у большинства из нас выбор мал и в том, кем мы станем, и в том, кого полюбим, и в том, какое место на земле изберет нас, став нашим домом.

Все, что в наших силах — идти по зову и надеяться, что нас все еще готовы приютить.

* * *

Пару часов спустя, когда я добралась до Альбиона, туман с побережья уже заволок солнце. Он клубится в ближнем свете моих фар, то скрывая, то вновь показывая извилистую прибрежную дорогу, заросли ёлок, и, наконец, городок словно из мрачной сказки: бледный фасад домов Викторианской эпохи, словно дрейфующих над мысами; все заволочено дымкой тумана, дрожащего в лучах заходящего солнца.

Чувствую, как что-то сжимается во мне с каждым извилистым поворотом, который ведет меня все ближе к прошлому. Черты деревьев как будто аукают мне, как и дорожные знаки, как и длинный сырой мост. Только в одном мгновении от светофора я замечаю его и вынуждена поддать газу, чтобы успеть пронестись на желтый сигнал, ведущий к шоссе Литл Лэйк. После этого я еду по стороне утеса полагаясь только на мышечную память.

Поворачивая налево на Лансинг Стрит, чувствую, будто меня протягивают сквозь времена. Над очертанием крыши Масонского Храма и на фоне просвечивающего неба стоят белые отчетливых очертаний Статуи времени и Девы — самые примечательные объекты этого городка. Статуя старика с бородой, крыльями и косой, заплетающим волосы девушки, стоящей рядом с ним. Голова ее склонена над книгой, лежащей на обломанной колонне, ветка акации в одной руке, уран — в другой, возле ступней ее — песочные часы, и каждый предмет — загадочный символ в еще большей головоломке. Вся скульптура как тайна, выставленная на показ.

Однажды, когда мне было десять, вскоре после того, как я переехала жить в Мендосино, я спросила Хэпа, что означает статуя. Вместо этого он улыбнулся и рассказал мне историю. Как молодой столяр и плотник по имени Эрик Альбертсон вырезал ее из цельного куска красного дерева в середине 1800-х годов, работая по ночам в своем коттедже на пляже. За это время он стал первым мастером Масонского ордена Мендосино, но никогда не переставал трудиться над своим шедевром. Все это заняло у него семь лет, а затем, через некоторое время после того, как в 1866 году была установлена статуя, он погиб в результате странного несчастного случая, который учебники истории не смогли должным образом объяснить.

Хэп был членом Масонского ордена на протяжении десятилетий — даже дольше, чем лесничим. Я предполагала, что он знал все — все, что нужно было знать. Но когда я спросила его, как смерть Альбертсона связана с этими фигуарми и что они означают, он искоса посмотрел на меня.

— Смерть Альбертсона не имеет к тебе никакого отношения. И вообще, это случилось так давно. Символы не имели бы смысла, даже если бы я их объяснил. Они рассказывают историю, известную только масонам, никогда не записанную, передаваемую только из уст в уста, когда они достигают Третьей степени.

Я была еще больше заинтригована.

— Что такое Третья степень?

— То, что мне дадут за одно общение с тобой, — сказал он и ушел, прежде чем я даже поняла шутку.

* * *

Я паркуюсь и надеваю бейсболку и солнцезащитные очки, прежде чем выйти на холодную, мокрую от тумана улицу. Трудно представить, чтобы кто-нибудь из местных узнал во мне взрослую женщину, но газеты Сан-Франциско здесь читают широко, и иногда мои дела попадали в «Хроникл». Как и несчастный случай, если уж на то пошло.

На рынке Мендосы я опускаю глаза, пытаясь купить только самое необходимое, консервированные овощи и сухие продукты, которые легко приготовить. Но часть меня чувствует себя пойманной во вращающуюся катушку старого фильма. Кажется, я только что была здесь, прямо здесь, у освещенного холодильника, полного молока, в то время как Хэп потянулся за холодным галлоном и открыл его, отпил из кувшина и подмигнул, прежде чем передать его мне. Затем он снова толкал тележку, управляя локтями, наклоняясь над корзиной. Мы бездельничали, будто у нас есть все время мира.