Живая Литература. Произведения из лонг-листа премии. Сезон 2011-2012 - Коллектив авторов

Виктор Толков

Гадалка

Высохшая, тощая как палка,с вековечной скорбью на лице,ты стоишь как старая гадалка,женщина в потёртом пальтеце.В сторону глаза свои скосила,плотно сжался тонкогубый рот.Неужели есть такая сила,что тебя от вечности спасёт?Тишина, лениво шевельнуласьтень на листьях цвета янтаря.Может там, откуда ты вернулась,всё ещё дымят концлагеря?Может быть, твоих сестёр и братьевтопят там как бешеных собак,и клинок с неистовым проклятьемнад тобой заносит гайдамак.Мир ли светлый впереди ты видишьили сына обгорелый труп?Твой картавый полумёртвый идишкак слюна соскальзывает с губ.

Я ощутил родство между собойи кладбищем еврейским в Кишинёве,как будто пробудился голос кровии взвыл Иерихонскою трубой.И Театральный переулок мойзабыть навечно не хватает силы:кружат над ним знакомые могилы,как ласточки – и летом и зимой.Из эмигрантской дали грозовойспускаюсь вниз – по снам, как по ступеням,в осенний сад, к таинственным растеньям,где не поймёшь, кто мёртвый, кто живой.

Я судьбу ломаю о колено,ничего не чувствуя почти.Словно имя древнее Еленазагорелось на моём пути.Или летней золотой пороюна исходе сорока годовзахотело моё сердце в Трою,эту матерь мёртвых городов.Боли нет в прощанье запоздаломи надежды не заметно в нём.Жизнь как будто небо над вокзаломзалита серебряным огнём.

И я вошёл с отцом и сыном,с надеждой, стёршейся до дыр,в Израиль, что вколочен клином,в арабский выморочный мир.Здесь лишь один скачок звериный,и всех действительно убьют.Израиль, черны твои раввины,молитвы грозные поют.Остёр зрачок израильтянки,насквозь готовый проколоть.Когда в ночи рванутся танкина человеческую плоть.

В изгнании горьком и сладкомоборвана времени нить.Под рухнувшим, мёртвым порядкомкакие надежды хранить?От гари, тоски и бензинастрашна неродная краса.Слышны твои хрипы, чужбина,под утро – в четыре часа.В субботу шершавое пенье,как шорох дождя в тростнике.Но кажется нет воскресеньяна этом библейском клочке.

В раскалённой расплавленной сининет ни капли колодезной тьмы.И свирепо дыханье пустыниопалило сердца и умы.Палестина, железною сетьюразметались твои города.И молчат изжитые столетья,как в канаве – гнилая вода.

Я почувствовал запах полыни,мне послышалось пенье стрекоз,и долина, хмельная от роз,с чёрным озером посредине.Узнаю этот солнечный стон,карнавал обезумевших пятен.И в любовной тоске необъятенна зрачок налетевший фотон.И утраты теряется сутьвозле ивы, согнувшейся вдвое,где надеется чувство живоенеразъёмную смерть разомкнуть

Умирают осенние травы,не кричат, обезумев, скворцы.Как осколки разбитой державы,мчатся листья в чужие концы.Молчаливое время распада,чья походка как ночь тяжела.Хорошо, если сердцу не надони восторга, ни страсти, ни зла.

В эпицентре цветущего лета,из-под тесно сплетенных ветвей,долетел отголосок сонета,что заводит с утра соловей.Бесшабашне, сильней, сокровенней,чем в апреле, в зените весны,где-нибудь над кустами сирени,и как будто часы сочтены.Ностальгия, стоишь на перроне,ожидая, глядишь в никуда.Погружаются в август ладони,и дрожит голубая вода.Рецидив ли? Не ведаю, право.Я вернулся, усталый и злой,чтобы впрыснуть счастливой отравыметаллической тонкой иглой.

Так исчезло мое поколенье,расползлось как прогнившая ткань.Словно третье стоит отделенье,наша хмурая Тьмутаракань…Только ветер в кустах шевелится,бормоча всякий вздор, как старикИ секунду какую-то длитсяполуночный разбойничий крикИ с великой планеты Разлуки,из утробы ее ледяной,привидения, тени и звуки,прилетают для встречи со мной

Я Родину выжег железом калёным,и в столбики пепла свернулись поля.Не нужно уже притворяться влюблённымв эти акации и тополя.И кладбище, отческий дом или школугорящая воля моя рассекла.И рухнуло всё, стало пусто и голо,и вырвалась в мир первозданная мгла.Вот я – бунтовщик, уничтоживший звонкийхрам, коему может быть тысяча лет,стою на краю исполинской воронки,следя, как вокруг стекленеет рассвет.

Не уходит в туман электричка,и деревья не стынут в снегу.Взгляд твой тяжкий и хмурый, москвичка,равнодушно принять не могу.Ностальгия нахлынула снова,то же самое было со мной.Помню чёрную ночь Кишинёваи каштан возле дома весной.Я твой брат по изгнанью и вере,по земле, что горит на весу.Безнадёжное чувство потери,как и ты, молчаливо несу.

Опять каштаны расцвелив тенистом парке возле дома,и так зовуще и знакомопоют залётные шмели.Двойник румынского царянад головами меч вздымает,но судеб больше не ломает,страны историю творя.И я оцепенев стою,прохладой утренней объятый,прозрачный воздух горьковатыйв любовной судороге пью.

Итак родиться в Молдавии, чтоб душу отдать в АмерикеГде-то в больнице в Бруклине от моря невдалеке.В железной её стерильности неуместны истерики,И вены переплетаются на пожелтевшей руке.А может быть лучше где-нибудь в израильском поселенииПулю поймать залётную по дороге домой.Услышать во сне тягучее на древнем иврите пение,Когда трава пробивается сквозь ржавый песок зимой.Но мне бы хотелось всё-таки, уже ни о чём не ведая,Заснуть на Скулянском кладбище, где не хоронят давно.Трава там почти до пояса. У памятника беседуя,Присядут два молдаванина и выпьют своё вино.

Александр Закуренко

27 декабря. Вторая речка [1]

В декабре, – говорят, – в декабре,На заре, – отвечаю, – на зорьке,На амбаре, на досках, на коркеКрови спекшейся, и на коре…

По реке, – говорят, – по воде,На плотах, – отвечаю, – на веслах,Елях спиленных, срубленных соснах,Душах стылых, постылой беде.

А стихи, – говорят, – а слова,В мерзлоту, – отвечаю, – в туманы,И летят журавлей караваны,И ахейская льется листва.

Времена, времена, – говорят,В пустоту, – отвечаю, – в беспамять,На Дунае, на Волге, на Каме,И кивают. И молча стоят.

Путешествие по воде

Стремнина, череда островов,Камень, покрытый лесом,Базальтовый мур, под собственным весомРасслоившийся среди рек и ветров.

Здесь бы и жить, ловить рыбу,Ходить на моторке, кормить чаек,Мимо плывущий паром встречая,Думать о том, что и мы могли бы

С нашего острова с женой перебратьсяНа материк, где твёрже почва,А здесь только раз в месяц почтаИ не с кем, кроме травы, общаться.

Хотя по ночам маяк мигает,Ухнет филин, со сна, должно быть,Со лба стирая сажу и копоть,Сидим у костра, у мира с края.

И что нам чужая жизнь двойная,Где нет тишины, воды, листьев,Чайка над нами с утра зависнет,Небо, что колыбель, качая.

Взять, уехать бы в никуда,Где холмы и реки составляют одну линию,Где слово «вода» и есть водаГлубокая, синяя.

Там деревья дольше живут, чем мы,А трава выше бегущей собаки,И не хватит белка, белил, сурьмы,Чтоб замазать перепады, где взлёты и буераки.

Дорогие озёра, стойбища сна!Сосны, лёгкие, как птенцыцапли, вспыхивающей, что блесна.Золотых колосьев венцы.

Старой мельницы круговорот,Ряска двигающихся болот,В глубине сырой поворот,Взмах, прощающий от ворот.

Что ж, прощай и ты, человечий костяк,Привечай нас, сырой песок.Дом для тёплой жилки – висок,Гроб, где крови поток обмяк.

Апостолы. Эль Греко

Тосканской зыбкости верблюжьяколыбель,Растаивающая прядь.Чем ближе смерть, прозрачнеесвирель,Жирнее почвы пядь.

И эти кипарисы, и гора,и удлиненный жестАрмады среди моря, и жара:овечьих мест

Средь одуванчиков, левкоя, резеды,Среди сгорающих олив.Губам потрескавшимся бгорсточку воды.Свод ночью так высок(чуть вздрогнет под рукой)и молчалив.

Как качаются льдыНа волне, над волной,Среди черной водыПод луной золотой.

Белых чаек прибой(Желтых зданий тюрьма,На Неве, над НевойУмирает зима), —

Как безжалостны ихШепот, гомон, – и плачПетропавловских игл,И судачь не судачь

(Если сходит с умабез нее этот град), —обветшала сумачетверть века назад,

Остаются огниНад рекой, над судьбой,И мерцают ониКак прибой, как отбой.

Из цикла