Скачка - Иосиф Герасимов

— Если в Третьяков, можем доставить,— услышала она рядом вкрадчивый голос.

Опираясь на барьер, помахивая круглым брелоком с ключами, стоял невысокий человек, скуластый, с белыми лохматыми бровями, из-под которых поглядывали маленькие веселые глаза; сам он был весь какой-то остренький: тонкий нос, небольшой, выдвинутый клинышком, подбородочек и тонкие усики над тонкой губой. Человек показался ей удивительно знакомым, но она не могла сразу вспомнить, кто он. Пока соображала, что ответить, он сам узнал ее и пискляво крикнул:

— Светка! Ты, что ли?!

Из-за этого неожиданного писка она и узнала его: Сережка Кляпин, ее соученик по школе, она никогда его не вспоминала, да вроде и не за что было вспоминать, в классе училось около тридцати человек, разве всех удержишь в памяти, но Кляпина вспомнила и удивилась.

— Я, Сереженька,— сказала она.— Ты что тут, левачишь?

— Ага! Леваков ищу, время подходящее,— кивнул он на окошечко.— А ты, смотри, фартовая какая стала! Я бы не узнал. Да карточку твою недавно видел... К Петру Петровичу забегал, а у него ты на стенке висишь... Ну, если к нам, так поехали, что ли?

Он подхватил ее чемодан, двинулся вперед, поскрипывая курткой из черной кожи. Он улыбался во весь рот, легко обходил баб с мешками, толпящихся посреди зала, степенных мужиков с портфелями и чемоданами. Когда выбрались наружу, он взял Светлану под руку, повел за угол, где начиналась зеленая улица. Тут стояло много легковых машин.

— Вон моя,— кивнул Кляпин на новую черную «Волгу»,— государственного значения.

— Ну, вот, а ты левачишь,— рассмеялась Светлана.

— Да ведь грех пустым домой двигать. Босс в Москву подался. Я его в аэропорт доставил. Свободен, понимаешь. Чего, думаю, зря бензин жечь, а детишкам на молочишко...

— Что, у тебя детей много? — спросила Светлана, усаживаясь на переднее сиденье.

— Да, двое пацанов произрастают. Ты, того... пристегни ремень. По дороге наболтаемся.

«Волга» была чистенькая, с красными, приятными на ощупь сиденьями. Светлана с удовольствием откинула голову на подголовник, подумала: «Кого же он возит?» — но тут же и забыла об этом. Ей повезло, что встретила Кляпина, быстрее, без хлопот доберется до отцовского дома, и, пока Сергей сосредоточенно вел машину в густом потоке, она вглядывалась в новые дома, которых раньше здесь не было, и ей казалось — едут широкой трассой где-то на окраине Москвы. Они проскочили через мутную реку, и открылась в слепящей зелени степь. Светлана сощурилась от яркости полей, голубизны неба, золотистого марева над дорогой, и что-то неожиданное, даже еще не осознанное холодеющей тоской наполнило ее, будто из какой-то дальней дали раздался некогда знакомый и дорогой зов, и от этого внезапного приступа она почувствовала: может расплакаться, хотя вроде бы забыла, как это делается.

А Кляпин достал сигареты, закурил и, не поворачиваясь к ней, спросил:

— Ты из-за Тошки прибыла-то? Так, полагаю?

— Правильно полагаешь,— кивнула она.

— А раньше-то что? На суд?

— Раньше не знала. От отца только вчера телеграмму получила.

— Ишь ты,— хмыкнул Кляпин.— А вы чего?.. Разбежались навроде?

Она задумалась: посвящать этого Кляпина во все, что произошло у нее с Вахрушевым, вовсе не хотелось, и она ответила с усмешкой:

— Да нет, не разбежались навроде.

— Чудно! — воскликнул он.— Во, жизнь стезю ка кую метит, ни хрена не разберешь. Где мужик? Где баба? Где семья, а где одна профилактика.

— Ты это о чем? — не поняла она.

— А ни о чем,— засмеялся Кляпин.— Это я иногда как хочу, так слова по-своему ставлю... До сих пор не пойму: ка кой хрен твой Тошка тут появился?

Весь в фирме. А то и по-морскому оденется — блеск. И стерик у него «майд ин Япан». Ни у кого в Третьякове такого нет. Ходил я, слушал. Будь здоров музычку дает. Жаль машинку, конфисковали. Вообще-то шмотье у него было. Человек вокруг шарика мотался, всякие общественные устройства повидал и, это ж надо, в Синельник на работу подался. Никто и не верил, что за просто так. Сперва думали: может, от греха какого скрывается. Потом... Ты-то, говорят, профессором стала. Что же его пристроить нигде не могла?

«Господи, какой бред несет»,— ужаснулась Светлана, но сказала спокойно:

— Я не профессор. Это врут.

— Однако ж столичный житель,— он усмехнулся, тоненькие усики съехали у него набок.— Тошка твой — дурак,— вдруг строго, с начальственной нотой произнес он и для убедительности добавил: — Поперечные — все дураки. Жизнь имеет свое течение, и помехой не след ложиться. Да и к чему? Все одно, течение — сила, а ты в нем — щепа. Ясненько?

— Нет,— сказала она. Ей и в самом деле было неясно, о чем он пытается говорить.—Ты, Кляп, что-то бормочешь, а я но пойму,— о чем? Ты по-нормальному можешь сказать, почему ты так об Антоне говоришь?

— А как я говорю? — удивился Кляпин.— Я нормально говорю. Только дивлюсь, что к нам подался. Так это каждый диву дается. Был моряк, имел свое назначение, а тут завязал и — к нам... Его как человека встретили. Жалели. Ну, на курсы двинули. Мог жить, как всякий желает, а он... Сам же ведь в тюрягу напросился. Сам. Вот какая профилактика...

— То есть как это — сам?

Кляпин притормозил машину, посмотрел на нее из-под белесых бровей маленькими остренькими глазками, и опять его усики словно бы сломались, он тут же отвернулся, машина дернулась, прибавила скорости, охнула, попав в колдобину.

— Чудно-о,— протянул Кляпин.

Странно, но только сейчас, а не дорогой и не утром, когда она получила телеграмму, Светлана ощутила настоящую тревогу за Антона. Эта непонятная суетливость Кляпина заставила ее вдуматься в происшедшее, и она, еще не зная сути дела, всполошилась, поняв: беда Антона серьезная, заденет наверняка и ее, потому-то отец и позвал к себе, может быть, хотел предупредить или оградить.

— Да ты толком можешь сказать,— вдруг взвилась Светлана,— что там с Вахрушевым стряслось?

Но Кляпин не ответил, он вел машину, не поворачивая головы, пока они не обогнали два тяжелых самосвала, потом вздохнул, сказал:

— Ты, Светка, не шуми... Что случилось? Да ни фига не случилось. Учат его. Делов-то... Ну, отсидит да вернется поумнее. Эка невидаль. Я отбухал два года, по глупости за хулиганство попал, ничего со мной не сделалось. Может, только покрепче жизнь стал понимать. А так тоже пузырился, на начальство кидался, а как влепили трешку, соображать стал. Ну, повкалывал на самосвале, досрочно домой вышибли. Вот сейчас, видишь, при деле, и живу нормально.

— За что его учат?

— Я же сказал: человеком чтоб был. У нас жизнь тут не медовая и не масляная. И никому неохота по дешевке горбатиться. А понимание надо иметь. Ты другому подсобил, и он тебе подсобит. А если ты ему палкой в морду, он, что, смирным должен быть?.. Мы тут все друг к дружке притертые. Понимаем: кто чего есть. А твой на Трубицына кинулся. Мне и то по шеям дал. Дурак — и только. Трубицын же к нему как к человеку. В директора его определил. Дорогу Тошка хотел в Синельник протянуть. Пожалуйста. Кто мешает? Молдаване приехали на этой дороге шабашить. Кто возражал? Не было проблем. Они, будь здоров, как вкалывали... Так кто же виноват, что Антон с них за это дело взял?

— Что взял?

— А ты не знаешь, что берут? Тугрики, маманя, тугрики.

— Да брось ты, Кляп! Зачем они Антону?.. Он никогда за деньгами не гонялся. Я-то знаю.

— Может, и не гонялся... Да ведь с кем греха не бывает. Бригадир шабашников показал: дал Антону. Он дал, Антон взял. Может, если бы и мне дали, я бы тоже взял. Лишних башлей не бывает... Да не в том дело, что взял. Так вся жизнь переплелась, перепуталась, что, если поглядеть, каждый что-то дает и каждый что-то берет, а иначе нормальной полезности друг от дружки не бывает. Вы там, в столице, во всякие эмпиреи восходите, а у нас все про все — земное. Человек о чем мечтает? Дом чтоб у него был и чтобы в дому все было. Это по телевизору бормочут, что каждый готов себя под колеса ради общественности кинуть. Может, и готов, если ему за это жизненную про странность откроют. Я ведь, Светка, по всем дорогам мотаюсь. Глаза у меня есть. Людишки прижились, притерпелись. Есть кто и по десять лет на месте сидит, кто по двадцать, а то и тридцать в разных начальниках ходят. С виду они разные, а по сути каждый одно решает: и чтобы людям хорошо было, и чтоб на тебя ору меньше, и чтоб сам не обижен оказался. Вот и хитрость вся. Философии другой тут нет. А шумных кто любит?.. Нужны они кому? Вон батя твой. Я же помню — ему всегда почет был. У кого беда — к Найдину шли. Он на двуколке своей пропылит до области, палкой постучит — и конфликта нет. А сейчас погляжу: суетной мужичонка. Туда тукнется, сюда. С ним, конечно, уважительно. Да толку от его шебуршения по нынешним временам ну никакого. И народ про то уже прочуял. Не бегает к нему, как прежде. Зачем, если человек силу влиятельности потерял?.. Ты не обижайся, он хоть и батя тебе. Но я это к чему? Другая нынче философия жизни. Мирное сосуществование — такой вот закон. Договориться всегда можно, чего на рожон-то переть? Вон у нас Квасько есть. По всей стране о нем гудят. А он один, если хочешь знать, для общества может что хочешь добыть. И без крику. И палкой, как твой батя, стучать не надо... Автобусов у нас не было. То есть они были, да растряслись все. Трубицын бумаги пишет, ему в ответ обещаются, но ни хрена не дают. А тут известие: мол, начальник из Министерства автомобильной промышленности загибается от боли в спине. Всех врачей облазил, за границу мотался, никто ему спину наладить не может. Трубицыну позвонили: вышли Квасько. Да Трубицын не дурак, отвечает: нет, мол, Квасько занят, приезжайте в Третьяков. Ну и что, думаешь? Приехал. Я встречал. Вышел из самолета скрюченный. Его к дому Квасько едва доволокли. А Трубицын Андрею Николаевичу настрого наказал: ты мне из этого начальника, как минимум, пять автобусов выколоти. Квасько ему спину мнет, а при этом приговаривает: давай автобусы, давай. Ну, и что думаешь? На другой раз этот начальник на лечение приехал. И пять автобусов с ним. Спину-то ему Квасько сделал. Спина автобусов стоит. Я этого начальника сам по телевизору видел. На выставке объяснения давал гостям. Ходит, как молоденький. А у нас по Третьякову автобусы новейшие бегают. Что в том плохого? Сплошная польза получается. Мирное сосуществование. Так вот, милая моя...— Он хохотнул и внезапно заревел неожиданным басом: — Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее, не указчики вам кнут и плеть...