Скачка - Иосиф Герасимов

— Знаешь, Тошка, я ведь тебя ни в чем не неволю. Если тебе в тягость — можешь ко мне не приезжать.

— У тебя кто-то есть?

Она поморщилась, ответила:

— На эту тему говорить не будем. Неинтересно.

— Тогда, может, разведемся?! — вспылил он.

— Если тебе это нужно — пожалуйста... Но разве это имеет какое-то значение?

— А что имеет?

Она подумала, погладила свой выпуклый лоб, пожала плечами:

— Да ничего... Просто, когда мы кинулись друг к другу, то были очень молоды.

— А сейчас постарели?

— Может быть, и нет, но стали другими. Во всяком случае, я не могу быть просто женой моряка...

Так вот они расстались, но не развелись; он в кадрах числился женатым и знал: это облегчит его службу. Писем больше ей не писал и сам не получал от нее.

А в ту новогоднюю ночь на «Арсеньеве», когда ушел он из каюты капитана, а за бортом гудел набатными колоколами шторм и было так муторно, так тяжко, он, не знавший ни одной молитвы, готов был пасть на колени и молить судьбу, чтобы она даровала ему возвращение к Светлане, которая не столько виделась, сколько ощущалась им как некий светлый маяк в непроглядной ночи, и все надежды исходили от нее. Он зол был на капитана, клял его, поганившего веру в чистоту женщины. То, о чем говорил капитан, было слишком далеко от Светланы, а все же мнилось — это и на нее бросает тень. Такую связь трудно было объяснить, но она существовала и вызывала потребность защитить Светлану, хотя скорее всего она ни в какой защите не нуждалась.

«Я поеду к ней,— думал он и повторял, как заклинание: — Я поеду только к ней... Пусть режут там, в Москве. Если что случится, то ее увижу напоследок».

Они пришли во Владивосток, стояла влажная зимняя погода, но самолеты летали. Он без труда взял билет и полетел к Светлане.

2

Антон знал — борьба за свободу, за пересмотр дела предстоит длительная, всякие его письма, апелляции будут рассматриваться затяжно, можно и должно верить в справедливость, но никто ему не даст гарантии, что эта самая справедливость восторжествует: он попал в некий заколдованный круг, из которого далеко не всякому удавалось выбраться. Конечно, надо жить надеждой на победу, но одной надеждой сыт не будешь, захлестывает повседневность, а это поток ежеминутных забот, тревог, напряженного внимания, колония — среда обитания, и волей-неволей принимаешь ее законы. Здесь каждый себе оборона и защита, здесь нет ни друзей-товарищей, ни соратников, есть только ты и другие. Но нельзя допустить, чтобы эти самые другие стали твоими недругами, тогда ты окажешься в стане врагов и тебе никогда их не одолеть, ты обречен на полное поражение. Хочешь остаться самим собой — надо повести себя так, чтобы эти противоречия сосуществовали в единстве.

Антон сообразил это быстро, еще в изоляторе, хотя был в нем недолго, и потом, когда двигался по этапу, он ни с кем не завязывал знакомств, никого близко к себе не подпускал, но и на столкновения не шел, если нужно было — уступал. Его, видимо, считали человеком угрюмым и чем-то загадочным, потому что он молчал, когда к нему обращались с сочувствием. Однако же вскоре понял, что это странное сообщество людей, именуемое в просторечии заключенные, или «зеки», созданное насильно, собранное воедино после приговоров различных судов за различные преступления, порой противоречащие друг другу, имеет одну особенность — мгновенно распознавать людей, что человек на самом деле есть, а оценив, поставить этого человека на свою иерархическую лесенку, которая в разные времена в зависимости от состояния дел на воле, а скорее от периодов истории, меняла свои ступени, иной раз довольно резко, даже более круто, чем в нормальной жизни. Нечто подобное случалось и на пароходе, где должностной авторитет иногда очень отличался от подлинного, принятого негласно экипажем. Да, на пароходе бывало происходили ошибки в оценках, потому что нужен был иногда случай, чтобы проверить истинность характера, а в колонии сам случай, само происшествие, из-за которого человек попал в эту среду, оставалось позади и невольно клеймило личность, а людям, пребывавшим в постоянной настороженности, этот знак виделся отчетливо.

Антон потом узнал: окружающие сразу его оценили как человека спокойного, покладистого, но такого, с которым лучше не связываться всерьез, потому что от подобных молчунов можно ожидать всякого, они вроде погасшего вулкана: молчит, молчит, а потом придет в такую слепую ярость, что решится на любое, все вокруг сокрушит. Он удивился оценке, потому что сам себя таким не видел.

«Надо жить, надо работать»,— убеждал себя Антон. Колония, куда он попал, славилась своим порядком, и он тут же почувствовал это: территория была чиста, все подкрашено, подчищено. Он довольно скоро оказался на беседе у начальника. Говорят, в других колониях такого нет, а если бывает, то когда человек освобождается. Тут такая беседа была обязательна. Краснолицый майор с белесыми бровями долго в него вглядывался, Антону от его молчания стало не по себе, а тот прошел по кабинету, упруго переваливаясь, половица под его ногами в одном месте скрипнула, он уставился на нее, вздохнул, потом вернулся к столу. Антон ожидал — начальник начнет расспрашивать его о деле, по которому его судили, о профессии, но майор ничего спрашивать не стал, Антон понял — тот и так все знает.

— Ну, вот что, Вахрушев,— сказал он.— Пойдешь на лесоповал. Тут-то леса подобрали. Отвезут тебя на дальний участок. Там у нас барак поставлен. По-здешнему «командировка». Поглядим, как ты там да что.

— Хорошо,— проговорил Антон.

Подумал: его могли бы и без начальника направить на работу, о «командировке» он уже слышал — работа тяжелая да еще гнуса много.

Майор помолчал, потом спросил:

— А может, считаешь, не по тебе дело?

— Не считаю,— сразу же ответил Антон.

— Так,— согласился майор.— Всякую работу кто-то должен делать. Но ни одна работа превыше личности быть не может. Поворочаешь тут, узнаешь, какой у меня есть принципиальный взгляд. Чтобы не от других слышал, а от меня, скажу: имея ко многим из вас самую душевную неприятность, как к натурам злодейским, ни одного на какую-нибудь гиблость из-за ради плана не посылаю. Поимей это в виду. А ведь мог и послать. Знаю, до меня тут посылали. Да все это были людишки с короткой памятью. Ведь в тех местах прежде срок отбывали личности, которым потом полное реабилитирование было дано. Иные из них даже в высокие выбились. Однако если бы такого не было, я бы свой принцип все одно имел. Начинать тут жизнь надо с дела тяжелого, тогда все потом будет полегче. Ну, давай, гражданин Вахрушев, свыкайся.

Антон скоро узнал: майор склонен к нравоучительным разговорам, чувствовал себя человеком, способным внушить другому, как ему казалось, некую нравственную мысль, хотя, наверное, и не верил, что тот эту мысль примет, но ему нравилось само ораторство, неторопливое и назидательное, может быть, оно приносило ему какую-то усладу, а может быть, давало возможность погордиться особым настроем мысли. Узнал Вахрушев и то, что майор причислял себя к лику гуманистов, у него и кличка была «Туман», и не все знали, от какого слова она пошла, но Антону объяснил сосед по нарам, который лип к нему, как сосновая смола к пальцам, оставляя на них черноту.

Этот тип был еще года три или четыре назад известным человеком среди актеров, его знали почти все знаменитости, потому что он направлял людей на гастроли, часто и за рубеж. Вокруг него всегда была толкотня, потому что гастроли давали хорошие заработки, а из зарубежных поездок люди привозили редкие товары. Вот этот начальничек, знавший, кто чем дышит и к чему стремится, прошел школу от театрального и концертного администратора и благодаря своей изворотливости, умению подладиться под любой стиль руководства, достиг высокого поста. Он славился как человек, к которому попасть на прием легко, дверь его всегда настежь, ходил с удовольствием на всякие юбилейные банкеты, произносил велеречивые тосты, на него надеялись, знали, за ним не пропадет, потому и несли: кто деньги, кто сувениры. А те, у кого заработок превышал самые высокие планки, не скупились и на камешки, и на браслеты, повод всегда находился — или его день рождения, или праздник, или удача с премьерой, которую он курировал. Повод всегда находился, и его любили, вовсе не считали крохобором или нечистым на руку: из казны-то ничего не брал, да он и сам мог устроить для хороших людей стол в «Национале» или в «Арагви», платил широко.

Он все это рассказывал Антону не таясь, зло скрипел на одну известную актрису: она, мол, все совершила, да куда ее было посылать, старую куклу, на нее публика давно перестала ходить. А потом, когда его поймали за руку, все на него и понесли, все распахнулись, сволочи, он-то, дурак, им верил, им помогал, а они понесли, им-то ни фига, они все знаменитости, искусство без них, видишь ли, пропадет, а он двенадцать лет схлопотал.