Система пожаротушения - Петр Романенко

– А дальше как, в землянке жили?

– А дальше все начали строить себе жильё, да и колхоз восстанавливать. Видал фильм «Председатель»?

– Видал.

– Так вот там всё правильно показано. Пахали на коровах, а точнее – на бабах. Корова в хозяйстве – главная кормилица, без неё выжить очень трудно, поэтому её берегли как зеницу ока. Хозяйка впрягалась в плуг вместе с коровой и помогала ей тянуть лямку, прилагая подчас больше усилий, чем корова.

Потихоньку стали возвращаться мужики с войны: израненные, искалеченные физически и душевно. Душевные раны они заливали самогоном. И до сих пор деревня и радости, и беды, и вообще всю жизнь заливает самогоном. Бог нас проклял, что ли?

– Питались вы хоть чем?

– С питанием к весне приходилось совсем туго – за зиму скудные запасы, сделанные летом, заканчивались. Заканчивались и корма у скота. Приходилось раскрывать соломенные крыши домов, которые уже кое-как построили, рубить солому, чем-нибудь её сдабривать и кормить коров. Какое молоко можно было ожидать от коровы при таком корме? Весной становилось немного легче. На подножный корм переходили и люди, и животные.

– Какой же подножный корм был у людей?

– На лугах появлялись щавель, молодая крапива, лебеда, в лесу сныть, липовые почки, молодые берёзовые серёжки, ещё какое-то растение, из серёжек которого пекли оладьи. Оладьи получались очень невкусные, трава рассыпалась во рту, проглотить её было трудно. Лучшие оладьи были из гнилой картошки. Весной, когда сходил снег, и поля высыхали, мы шли на картофельное поле и собирали прошлогоднюю картошку – высохшие темные комочки, которые рассыпались в руках. Оладьи получались некрасивые, чёрные, но съедобные.

– Дед, а откуда у тебя эта странная привычка: когда ты покушаешь, то сметаешь в ладонь хлебные крошки и отправляешь их в рот?

– К хлебу у нас было отношение святое – это был главный продукт. Без хлеба ничего не ели – разве что только оладьи или блины. Как можно пить молоко или есть мясо без хлеба? Без хлеба разве наешься? Это ж сколько молока или мяса надо было извести? Такую роскошь мы позволить себе не могли. Сейчас я уже наелся, но ощущение голода всегда присутствует в подсознании. Я и сейчас ем не картошку или суп с хлебом, а хлеб с картошкой. А ещё был приусадебный участок, на котором выращивали всё – картошку, рожь, просо, гречиху, лён, коноплю и другие культуры.

– Я понимаю, картошка, рожь – для еды, а зачем же вам нужны были лён и конопля, курили?

– Курили табак, который тоже выращивали, а лён был нужен для того, чтобы ткать холсты и шить себе одежду. Коноплю тоже вымачивали, высушивали, мяли, и получалась пенька, из которой вили верёвки. Всё это, конечно, делалось вручную, примитивно.

– Средневековье какое-то. А как делали обувь?

– Был скот – свиньи, бычки, овцы. Выделывать шкуры мы умели. Бродячие мастера, сапожники шили сапоги, овчинные полушубки, из овечьей шерсти валяли валенки. Летом ходили босиком. Но основной обувью были лапти. Ты видел лапти?

– Видел на картинке.

– А я и сейчас могу сплести лапти, до сих пор не забыл. Самая удобная обувь, мне кажется. Сапоги у нас в семье были одни на всех. В лаптях ходили, в основном, зимой, в сухую погоду поздней осенью и летом в лес – было много змей. В школу в 1945 году я пошёл в лаптях.

Было тяжело, да ещё и государство буквально душило деревню. Я понимаю – надо было восстанавливать промышленность, но и сельское хозяйство надо было восстанавливать. Однако деревню просто разоряли. Каждое крестьянское хозяйство должно было сдавать государству мясо, молоко, яйца, шерсть, свиные и коровьи кожи, овчины. Кроме того, платить налог. Налог надо было платить за каждую яблоню, за каждую грушу, то есть, за каждое плодовое дерево. Был налог на холостяков – молодые люди, не имеющие детей, платили за это налог. Были ещё другие выплаты – страховка, какая-то контрактация, облигации и ещё что-то, я в этом не разбирался.

– А где же вы брали деньги на такие налоги?

– А денег совсем не было. В колхозе на трудодень почти ничего не давали.

– Почему не давали, а куда девали собранный урожай?

– Всё собранное зерно засыпали в закрома Родины, которые находились в Стародубе, оставляли на семена, а что после этого оставалось, выдавали колхозникам на трудодни. Вся беда в том, что на трудодни ничего не оставалось. Деньги на трудодни никогда не давали.

– Ну как же без денег жить?

– Продавали скот, в основном поросят.

– Почему поросят?

– Потому что поросят удобнее. Рынка поблизости не было, надо было ехать в Воронок, Погар, или Семёновку, это далеко, да и на чём ехать, лошадей в колхозе не давали. Да их и не было. Всех лошадей реквизировали в Красную армию в начале войны. Работали на волах. На волах не разгонишься. Правда, летом их донимали оводы, мухи и слепни. Вол не выдерживал и бросался от них в кусты, надеясь стереть их с тела ветками. Вот тогда он бежал быстро, затаскивал с собой в кусты телегу и седока. Телегу потом с трудом вытаскивали из кустов. Нас, пацанов, привлекали к работам по окучиванию картошки. Картошку окучивали распашкой – своеобразным плугом с двумя лемехами, которые отваливали землю на две стороны, налево и направо. Распашку по борозде тянула лошадь или вол. Лошадью можно управлять с помощью вожжей. Вол – упрямое, неповоротливое, глупое животное. Его нужно было вести по борозде на поводу. Это делали мы, ребятишки, а распашкой управлял взрослый. Летом все ходили босиком, и волы часто оттаптывали нам ноги, сдирая кожу до кости.

И вот приходилось – поросёнка в мешок, мешок на плечи, и идти пешком на базар. Хрущёв на XX съезде КПСС говорил: «Сталин считал, что колхозник продаст курицу и рассчитается с налогами».

– Дед, вот ты говоришь, что вы голодали; есть было нечего, а пить было что – самогон.

– Да, несмотря ни на что самогон гнали, переводили на него продукты.

– Из чего, из сахара?

– Сахара в ту пору мы вообще не видели. Я, наверное, в пятом классе только узнал, что есть на свете сахар. Самогон гнали из свёклы или из пшеницы. Самогон был универсальной валютой, средством расчета людей друг с другом за работу и услуги. Денег не было, рассчитываться было больше нечем. Помню, как проходили тогда застолья. Гости садились на длинных деревянных лавках за стол. Был самогон – большая сулея (бутыль) мутной жидкости, была нехитрая закуска, но стакан был один, вилок не было. Один выпивал, наливали другому, и так далее. Пока стакан доходил до последнего участника, первые уже съедали половину закуси и готовы были затянуть песню.

– Ну что ж это за жизнь? Почему вы не плюнули на всё это и не ушли в город?

– Потому что колхозники были практически крепостными крестьянами. Паспортов у них не было, и если председатель не отпустит, не даст справку, никто никуда не уедет. А председателю было категорически запрещено отпускать кого бы то ни было.

Вот так и жили, много всего было, но обо всём не расскажешь.

– Дед, вот ты постоянно говоришь, что у каждого события есть две стороны – хорошая и плохая. Про плохую сторону военной и послевоенной жизни ты рассказал, а что же в этом было хорошего?

– Хорошего мало, но эти трудности и лишения воспитывали людей, меняли их, делали добрее, отзывчивее. Беда заставляла людей быть сплочённее, приходить на помощь, кому она требовалась, быть честнее и бескорыстнее. В деревне дверь дома никогда не запиралась на замок, была просто какая-нибудь защёлка, задвижка, чтобы ветер не открыл, да чужая собака не забежала.

– Дед, а как вы учились, какие были учителя? Кто мог согласиться работать в такой глуши и нищете?

– А согласия ни у кого не спрашивали. После окончания института всех направляли туда, где они были нужны.

До восьмого класса я учился в своей деревне. Ничего не было. Не было учебников, не было тетрадей, чернила делали из сажи или из красной свёклы, писали на газетах. Правда, скоро всё начинало налаживаться. Появились тетради, чернильный порошок, учебники – один на несколько учеников.

Учителя были разные, хорошие тоже были. Мой первый учитель Михаил Спиридонович запомнился мне на всю жизнь. Как учитель он был, наверное, неплохой. С войны он вернулся израненный и с истрёпанными нервами. Он был страстный садовод и нас стремился сделать юными мичуринцами, помогал прививать саженцы, на пришкольном участке выращивали картошку, убирали, и каждый получал свою долю в соответствии с вложенным трудом. Но того, как он обращался со своими детьми, которые учились вместе с нами, нельзя ни забыть, ни простить. Они были неплохие ребята, но тупые, соображали туго. Если Таисия, его дочь, не могла ответить на вопрос, а это было очень часто, он взрывался; хватал указку – ореховую палку толщиной в палец, и бил по голове, по рукам, которыми она закрывала голову, по чему попало, срывая зло и досаду на то, что дочь учителя – и такая тупая. Часто, изломав об неё одну указку, он брался за другую. То же было и с сыном Игорем, который был слабым болезненным мальчиком и где-то в четвёртом классе умер. Мы в ужасе смотрели на этот кошмар. Позже, читая «Очерки бурсы», я вспоминал эти экзекуции и находил сходство. Потом, когда Таисия подросла, она ушла от отца. Ушла и старшая дочь, и он, старый больной человек, прикованный к постели, доживал свой век в одиночестве, нищете и забвении. Ему в буквальном смысле слова воды подать было некому.