Рассказы - Эмилия Пардо Басан

— Поэт лгал! Это был не ангел! Это был не ангел!

Как только он это произнес, он увидел, как разорвалась завеса туч, и с неба сошел легион ангелов, но ангелов настоящих, действительно реальных, они, радостные, окружили его. Он был помилован, он одолел самое большое искушение — это была женщина, и Бог вознес изгнанника. Запел сияющий хор, вознося его на небеса, сквозь сияния небесных сфер, но, летя вверх, ангел обернулся, чтобы украдкой взглянуть на землю, он вздохнул, и сердце его сжалось. Там остались его грезы…. И так был прекрасен жасмин за решеткой!

Белый конь

Вдали, на первом небе, святой апостол, склонившись направо, к голове льва с кудрявой гривой цвета стали, подобной тому, что виднеется на оружии воина, размышлял. Он казался почти таким же задумчивым и погруженным в себя, как и в тот день, когда после того, как он целый день рыбачил на Галилейском море, он увидел, что ни одна рыба не попала в его сети, только потом его единственной отрадой стало появление Мессии и чудесного улова. Сейчас, хотя бы и было время рыбной ловли, сын Зеведея осматривался вокруг, не догадываясь, откуда придет спасение, хотя бы чудо, а чудеса он так сильно любил.

Перед Господом в поле росло огромное дерево со старым морщинистым стволом с запутанными ветками, почти лишенное листьев, а те, которые остались, были желтыми и высохшими. Это огромное растение, несмотря на вою старость, внушало уважение, хотя то одна, то другая из его ветвей ломались, оно сохраняло свой величественный вид, его облик — облик столетнего старца заставлял относиться к нему с почтением и внушал желание задуматься о бренности величия. На ветвях дерева висело множество военных трофеев: нагрудники, шлемы, поножи, воротники с героическими вмятинами и трещинами, вызванными ударами и порезами, сияющие затупившиеся мечи и расколотые копья с обломками наконечников, щиты с гордыми эмблемами, белоснежные одежды, украшенные красным крестом, которой, по-видимому, был начертана горячей кровью, вытекшей из раны, ятаганы, отнятые у мавров, тюрбаны, отнятые вместе с головой, гордые флаги с дырами, проделанными снарядами, белый плащ Боабдила и красочная пернатая корона Монтесумы. У подножия дерева, прикованный железной цепью, стоял красивейший белый конь, сияющий боевой конь, христианский Пегас, идеал скакуна, несшийся галопом по облакам, нисходивший, дабы даровать победу.

Глаза апостола остановились на коне, подобного которому они никогда не видел. Он заметил светящуюся белую шкуру, тонкую нежную струящуюся гриву, сверкание глаз, горячее дыхание, из ноздрей, изящность конечностей, прямо до женских лодыжек, какой-то магнетизм, исходящий от благородного тела небесного животного. Показывая, что его всадник вечно на него смотрит, конь встал на дыбы, поднял уши, вдохнул воздух, ударил ногой по земле, по блестящему шлему, будто говоря: «Когда настанет время? Когда мы будем вместе? Почему бы тебе меня не отпустить? Почему мы не кружим вместе среди огней и искр красного неба, пылающего воздуха сражений?»

Поднялся апостол-воин и подошел к коню, что погладить его по спине. Он хотел успокоить его, он хотел, чтобы его не одолевало нетерпение, и не знал, как это сделать, ведь конь был славным ветераном, он до сих пор мечтал о подвигах прошедших дней. Несомненно, его томление стало сильнее, воспоминания в нем ожили, когда он увидел, что в рай вошла какая-то душа, но не казалось, что ей была знакома дорога, она выглядела потерявшейся и растерянной. Вновь прибывший был среднего роста, темноволосый, худощавый и смуглый, его тело обвивали красно-желтые одеяния, которые постепенно из-за крови, текущей из смертельных ран, становились одного цвета с ней.

Сантьяго[1] бросился к храбрецу с распростертыми объятьями, а испанец, увидев апостола своей страны, пал на колени и целовал его ноги с безграничной нежностью.

— Бонаэргэс, сын грома, — благоговейно прошептал испанец, — почем уже ты нас покинул?

Когда мы были несчастны, мы доверялись тебе. Мы верили, что ты выпустишь в наших врагов молнию или прольешь на них дождь, как тот, кто сделал это с самаритянами, которые закрыли ворота своего города перед Иисусом. Посмотри, Сантьяго, где мы сейчас. Я скажу тебе то словами Писания, которые читают в день твоего праздника. Мы были на празднике для народов, ангелов и людей. Мы стали последними в мире. А я все скучаю по тебе, Апостол воинов, развяжи своего скакуна, проведи его через воздушные пространства, встань на наше место. Белый конь ищет сражение. Ты не слышишь его ржание, будто бы он желает воскликнуть: «Испания!». Спустись, тебя ждут там. Тебя ждет земля, которую ты считал непобедимой. Конь хочет разорвать цепь. Сантьяго! Добрый Сантьяго! Сеньор Сантьяго!

Услышав такие страстные призывы, апостол заволновался. Вскочить на белого коня, пустить его галопом, сверкать в воздухе пылающей сталью клинка. Столько времени он этого страстно желал! Не по своей воле бездействовал он, когда упряжь была прислонена к дереву, а оружие свисало с ветвей. Подняв испанца, утешая его, прижав его к своей груди, Сантьяго начала перевязывать кровавые раны, закончив с ними, подошел к стволу, отвязал белого коня, который, увидев свободу, обезумел от радости, решил, что возвращаются приключения прошлых времен, повернул голову, встряхнул гривой, и, ударив по земле подковами своих копыт, поднял целое золотое облако пыли. А Апостол снял с дерева кольчугу и одел ее, надел на голову шлем, отделанный по краям жемчужинами, накинул на плечи плащ, продел руку в щит, застегнул портупею и повесил устрашающий меч. Между тем испанец надел на коня седло, украшенное золотом, стремена и нагрудник, отделанные кабошонами. И когда апостол поставил в ногу в серебряное стремя, чтоб вскочить на коня, ему показалось, что из леса, расположенного неподалеку, вышел другой испанец, в одежде из темного сукна и грубых сандалиях, он сделал знак рукой, остановив апостола. Он ожидал этого: в простолюдине с загорелым лицом, одетым в деревенскую одежду он начал узнавать святого Исидора, бедного трудолюбивого поденщика, который в своей жизни перенес больше, чем ослы, нагруженные пшеницей, потому что он сам приводил их к мельнице.

— Приказ Господа! — резко выкрикнул крестьянин — Приказ Господа! Нам нужен этот конь, чтобы привязать его к плугу и вспахать землю. Испанец, бывший там, подошел к ним, чтобы присоединиться. Бонаэргэс, ты же хорошо знаешь, что сказал Господь в тот памятный момент, когда твоя мать попросила для тебя и твоего брата высокое место на небесах. «Те, кто хотят стать великими, должны испить свою чашу». Земляк мой, пошли пахать, терпеливо, не теряя ни минуты.

Дом мечты

Моя жизнь была напряженной, она была чередованием трудов, лишений, сражений и жестоких поражений. Вокруг меня, казалось, увядало все, только пытаясь зацвести. Два раза я женился, и всегда злой рок уничтожал мой очаг. Я пробовал свои силы в различных профессиях, и хотя никто бы не сказал, что у меня нет необходимых навыков, при каком-то стечении обстоятельств, которые, казалось, были сотворены неким злым волшебником, я всегда видел, как глупцы и люди недалекие торжествуют, в то время как меня доводили до последней черты, мои попытки были тщетны, мои предположения смехотворны. И казалось мне, что есть некое веление безумной судьбы, согласно которому мне суждено терять все, все должно было ускользать у меня из рук. И так, после горечи стольких разочарований, я утратил интерес ко всем начинаниям, это была не мизантропия, а нечто намного хуже, полное отвращение ко всему. В мире не существовало ничего, что пробуждало бы во мне интерес, вызывало чувство симпатии и хоть какую-нибудь радость. Вызывать воспоминания было для меня равнозначно тому, чтобы смотреть на кладбище, читать на надгробьях имена людей, которых мы любили. Ни прошлое, ни настоящее, ни та загадка, которая называется будущим — ничто не могло освободить меня из заточения моего бесплодного пессимизма, потому что пессимизм был горькой настойкой, которая оживляла и тонизировала меня, а у меня было размягчение разума, не растворение сознания, как у индийского мистика, а нечто жалкое и отчаянное. Ни желаний, не целей, ни всплеска эмоций. Однако… Как в полярных областях камнеломке или какому-то лишайнику суждено прорасти весной, так и в моей душе плавали обломки иллюзий. Я все еще чего-то желал. И эта мелочь, сентиментальная, но возвышенная, росла, окруженная светом, который присущ раннему периоду жизни — свет нашей зари. Мое желание обрело еще большую силу, ибо я определил свою цель: мне было трудно описать хотя бы приблизительно то, чего я страстно желал.

Мое желание стало еще более пылким, ибо я только что четко увидел свою цель, и мне стало трудным описать, хотя бы приблизительно, чего я желаю. Я знаю только то, что это был дом под деревьями, в деревне, далеко, очень далеко от городов, чья суета насмехалась надо мной, но самое смешное заключалось в том, что я совершенно не знал, в какой части Испании находится этот дома, эти деревья, эта деревня, чья зелень успокаивала мой высохший дух.