Малкут - Глеб Тенин

Он знал, что Лана не скажет лишнего даже своей лучшей подруге.

***

Пожалуй, для марта погода была слишком теплой. Русинский не мог привыкнуть к неправильным изгибам климата. В глубине души он считал, что резкие скачки температур ведут к несчастью.

Настроение стало препоганое. Автобус 55-го маршрута симметрично опоздал на 55 минут. Невесть откуда возникла контролерша и Русинскому пришлось вспоминать об увольнении из органов, когда он вынимал из кармана удостоверение. Кроме прочего, зверски хотелось есть.

До общежития он дошел быстрым нервным шагом. Открыл незапертую дверь своей комнаты и убедился, что Петра в ней нет. Затем открыл замок в расположенную справа секцию и постучался к Тоне. Никто не ответил. Русинский толкнул дверь - она оказалась открытой.

Было темно. Петр сидел на полу в расстегнутых брюках. Его желтая сорочка, купленная в Ангарске пару недель назад, встала на спине коробом и напоминала крыло майского жука, неопрятно выглянувшее из-под черного панцыря. Раскачиваясь из стороны, Петр хихикал и смотрел прямо перед собой, при чем его взгляд был не то чтобы веселым или бессмысленным, но скорее слегка озабоченным, как у чиновника горкома, застигнутого с секретаршей. Когда Петр взглянул на Русинского - взгляд был совершенно стерильный, бессмысленный и где-то даже одухотворенный - он почувствовал, что у него подкашиваются ноги.

- Петро, очнись, - произнес Русинский - как оказалось, самому себе. Каляин не подавал признаком умственной ипостаси бытия.

Русинский медленно поднял взгляд. В дальнем конце вытянутой как носок подростка комнаты, на стуле у зашторенного окна, сидел зловещего вида гопник в Тониной норковой шапке, черной рубашке из поддельного шанхайского шелка и в грязнокоричневых широких штанах. Его длинную кадыкастую шею украшала красно-золотая цепь. Пальцы были унизаны перстнями с толстыми барельефами в виде черепов и каких-то других цацек, выполненных по моде древнеримских плантаторов.

Минуту или две они молча смотрели друг на друга. Гопник кадыкастый не выдержал, сморщился как от изжоги и, вскинув пальцы, словно ракеты к бою, смачно сплюнул Русинскому прямо под ноги.

- Че, лошарик позорный, зверюга ментовская, зыришь на меня? - с надрывным шипением вопросил гопник и сморщил гусиную кожу скул в улыбке. Корешок твой, да? Самое место под нарами Петюне твоему, по-ал? Пе-тю-ю-юня, - подчеркнул он, вытянув омерзительно белые губы. - Нельзя из мамки вылазить с таким именем. Или, может, ты тоже - того? Петя-петушок?

И разразился булькающим смехом с резкими горловыми перепадами.

- Тварь... - прошептал Русинский и двинулся к гопнику. Тот вскочил со стула, но, не приходя в сознание, Русинский нанес ему точный сокрушительный удар правой в челюсть. Гопник сковырнулся на кровать, грохнулся лбом о стену и клюнул носом в пол. Шапка отлетела в сторону.

Гопник вскочил на ноги, смазал с лица ухмылку и глумливо-визгливым голосом Тони заголосил:

- Ой ты поглядь-ко, поглядь, каков ухарь-то бравый!

И бросился на Русинского. Он отбил его руку, но гопник зашел сбоку и Русинский почувствовал, что слева его резанул нож. Быстро обернувшись, Русинский вновь ударил гопника в подбородок. Тот снова отлетел в дальний конец комнаты. Выроненный нож загремел о половицы. Русинский взялся за ребро: сочилась кровь. Внезапно гопник привстал и впился в Русинского пустыми белесыми глазами. Русинский явно ощутил, что его мозг начинает мертветь, с каждой секундой сердца, удар за ударом, деревенеть, терять энергию, становясь все тяжелее. Мысли путались, все перемешалось в хаосе догадок, фраз, воспоминаний, голосов начальников, друзей, жен, продавщиц и каких-то билетерш в кинотеатре "Стерео"; возникло непонятное эхо, глаза ничего не видели - только туман, заволокший пространство. Русинский стоял как вкопанный, где-то в дальних уголках сознания удивляясь тому, что совершенно не чувствует беспокойства. Его мозг стремительно пустел, и казалось, что все его нематериальное содержимое быстро вытекает через темя, попутно распуская клубок извилин, и только что-то неподвластное этому потоку не давало ему упасть и сохранять контроль над происходящим.

Вдруг сознание вернулось к нему - резко и больно, словно оттянутая резинка. Гопник зарычал и упал на колени, свалился на бок.

- Ах, какие мы прижимистые... - пробормотал он.

Русинский медленно приобретал способность соображать, но вначале мысли его были чисты и наивны, как в юности. Ему показалось, что лицо непрошенного гостя свела судорога зевоты, или сильного переживания, течение которого он прервал своим неуместным вмешательством; на секунду он вспомнил нервные судороги, сводившие скулы инженера Шклова, зама своего отца (зама, зама, озза рахама озаи, - вспыхнула непонятная фраза) - но инженер давно не стеснялся своей патологии, с тех пор как все привыкли к ней, и часто сидел с перекошенным зерцалом души за праздничным столом, когда встречали Новый год или первомайские праздники у его, Русинского, родителя; но нет - все эти ассоциации мгновенно вылетели из его головы, едва лицо гопника выступило из тени. Замешательство сменилось тихим уверенным ужасом (такое бывало с ним в детстве перед прыжком в воду с ветки старого дуба, вклинившейся в воздушное пространство над речкой), щеки гостя, его глаза, зубы и даже казалось волосы съежились, и теперь похабно расползались по передней части черепа, превратившись в ненавистное, мрачное, нечеловеческое рыло.

Русинский схватил с пола нож и полоснул ему по горлу.

***

Гость был трупом. Чтобы убедиться в этом, Русинскому хватило только одного прикосновения к его цыплячьей шее. Все случилось быстро и не очень красиво. Подумав о том, что надо бы вернуться к себе и обдумать произошедшее, он пошатнулся от дикой, не знакомой еще усталости. В голове было пусто и тяжело, но не как с похмелья, а гораздо поганее. Русинский подошел к кровати и рухнул на грудь.

Он уснул с необычной для себя, унизительной и тяжелой быстротой; такого не случалось даже с сильного перепоя. Просто мысли враз исчезли, не оставив и тень. Сон был сбивчивым. Захлебываясь, цепенея от ужаса и ледяной воды, он размашисто плыл через реку, по течению которой густо и как-то целеустремленно тянулись трупы старух, позеленевших под серым тряпьем и тусклым небом. Заполонив всю реку, они были совершенно одинаковы, не оставив потомству ни воспоминаний, ни биографии, и даже если у них было потомство и у потомства имелись воспоминания, то никакого смысла в этом не было. Русинский взмахивал руками автоматически, не чувствуя ни плечей, ни ладоней. Иногда он изловчался и, наклонив голову в зловонную воду, отталкивал макушкой рыхлый труп, попавшийся навстречу мимоходом; тушка неохотно поворачивалась на бок и плыла дальше. Порою пальцы его задевали склизкую кожу, и он вздрагивал, невольно обращая внимание на воздетые к небу заостренные, но отчего-то такие красивые носы утопленниц. Позже, когда промокшая его душа стала вежливо, но неотступно тянуть его на дно, в холодеющем пространстве мозга мелькнула догадка, почему старухи запрудили реку так компактно - ибо в руке у каждой была авоська, набитая новогодними апельсинами. Именно новогодними; почему так, Русинский не хотел знать, и лишь выворачивая глаз по-лошадиному и фыркая для храбрости или чтобы не думать о лишнем, он тупо наблюдал на желтых кожистых шарах ромбики с надписью /Maroc/. "Апфель Сина, Авель Синай, яблоко китайское, Лунная гора", твердил он про себя абракадабру, и когда ум его утратил власть над внутренним своим пространством и заставил окунуться в холод - видимо, уже навсегда, - Русинский содрогнулся всем телом и сел на кровать.

Он просыпался еще пять или шесть раз и не то чтобы не верил своим глазам, но просто осознавал, что тело на полу и мгла за окном, и он сам лишь части сна, понять который было невозможно и, в сущности, не нужно. Все что было помимо сна, превратилось в поток, и поток менялся; такова была его природа. Проснувшись в первый раз, он увидел на полу не сморщенного урода, а белокурую женщину с бледным блудливым лицом - мертвую, в чем не было сомнений, и это была Тоня, но уродливая лужа на полу осталась прежней; во второй раз он краем глаза нашел старуху с завитыми рыжими волосами, крашенными, должно быть, слишком неумело, чтобы усомниться в реальности старухи; третье больное пробуждение заставило его увидеть мужика лет пятидесяти в коричневом костюме и синей джинсовой рубашке; в четвертый раз он определил ребенка в белой футболке с надписью "Modern Talking". На его шее собралось жирное кровавое пятно в форме буквы Т.

II

22 марта 1986 года. 4:25 утра.

Он просыпался мучительно и долго. Тошнота подкатывала к горлу и исчезала, пронзив его насквозь. Лежа с открытыми глазами, Русинский пытался вспомнить, что же такое страшное случилось с ним вчера. Ничего не вспомнив, он поднялся, и обычно сшибая плечами мелкие предметы, на заплетающихся ногах отправился в ванную.