Механизм пространства - Андрей Валентинов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Увы, Балтика — не Черное море, а он — калека, не моряк.
Бумага сложилась вдвое, вчетверо, нырнула в уютный боковой карман. За отсутствием сейфа Зануда предпочитал хранить документацию именно там. Благо, ее не слишком много. В правом кармане — личные записи, в левом — письма…
Он хлопнул себя по лбу. Письма! Неотвеченные! Целых два! Расслабился ты, дружок, в славном городе Париже, службу забыл. Думал отписаться сразу после завтрака, но что‑то помешало. И сейчас мешает — стрелки часов вот-вот подойдут к нужной точке.
Непорядок!
На первом конверте — детский почерк: смешной, крупный, с наивными завитушками. Не удержавшись, Зануда достал письмо, читанное уже дважды. «Глубокоуважаемый гере Торвен, мой милый батюшка! Спешу известить Вас о полнейшем нашем благополучии, чему свидетелем является почтительный сын Ваш, Бьярне Йене Торвен, и я, Ваша послушная дочь…» Подпись — большими печатными буквами: «Маргарет Торвен».
Перед отъездом «глубокоуважаемый гере» подарил дочери полезную и нужную книгу: «Письмовник, или Сочинение изящных и нравственных посланий на все случаи жизни». Плоды просвещения созрели быстро. Торвен вновь скользнул глазами по строчкам: «…чему свидетелем является…»
Сам виноват — не перелистал загодя подарок!
Второе письмо он извлекать не стал, лишь поглядел на конверт. Почерк дочери был неплох, по крайней мере, для ее возраста. А вот эти каракули с первого раза и не одолеешь. Зато ни с чем не спутаешь!
— Ах, мой милый Андерсен,
Андерсен, Андерсен!..
Спохватившись, Торвен укусил себя за язык. Песня преследовала его который месяц, не давая покоя ни днем, ни ночью. Забыть не получалось, оставалось одно — выбить клин клином. Если уж даровал Господь привычку мурлыкать в часы раздумий всякую ерунду, то ерунду следует подбирать с умом.
Он вернул конверты на место, ближе к сердцу; открыв шкатулку, поглядел на изделия мастера Прела, замершие в ожидании. Про милого Андерсена петь не ко времени. Ханс Христиан, одаривший «дядю Торбена» очередной трудночитаемой эпистолой, далеко, в маленькой уютной Дании. Здесь — Франция, Париж, город, где на деловую встречу ходят с пистолетами. Песня обязана соответствовать.
Что-нибудь походное, боевое, французское…
— Мальбрук в поход поехал,
Миронтон, миронтон, миронтень,
Мальбрук в поход поехал,
Ах, будет ли назад?
Совсем другое дело!
Торбен Йене Торвен не торопясь вынул пистолеты из шкатулки. Зарядил, сунул за пояс, наглухо застегнул сюртук; похлопал для верности по серой ткани. Кажется, все в порядке. Трость. Шляпа. Фиакр ждет у крыльца. Стрелки часов, едва заметно дрогнув, дали отмашку.
В поход!
— Назад он будет к Пасхе,
Миронтон, миронтон, миронтень,
Назад он будет к Пасхе
Иль к Троицыну дню!
2. Adagio
Сказки Булонского леса
— Позвольте взять вас под руку, мсье Торвен.
— Благодарю за заботу. Когда я почувствую, что скоро упаду, я непременно воспользуюсь вашим любезным предложением.
Огюст ощутил неловкость. Не следовало лишний раз напоминать упрямцу о его хромоте. Но смотреть, как Торвен, подволакивая ногу, отчаянно ковыляет по тропинке, было больно. Фиакр они оставили у съезда с тракта. Торвен взял с кучера слово, что тот дождется возвращения пассажиров. Датчанин не был стеснен в средствах: расплатившись с возницей, он в придачу оставил тому щедрый задаток за обратную дорогу.
По мнению Шевалье, делать этого никак не следовало. Плутовская рожа, а главное, торчащие в стороны, истинно кошачьи усы кучера не вызывали ни малейшего доверия. Возможно, в Дании, где каждый — бессребреник и честняга, все обстоит иначе. Но Париж — не Копенгаген, тут надо держать ухо востро.
Торвен мог смело сказать «adieu!» и денежкам, и фиакру.
Под ногами хрустели прошлогодние желуди. Булонский лес так до конца и не оправился от нашествия трех армий — русской, английской и прусской, — которые разбили здесь бивуаки двадцать лет назад. Путники то и дело натыкались на следы застарелых кострищ, наполовину обугленные бревна, расщепленные пни на месте вековых дубов и ржавые ободья колес.
«Наверняка мы, французы, оставили в России точно такие же следы, — мельком подумалось Огюсту. — Солдатское свинство — меньшее из зол. Сожженные города и деревни, тысячи убитых — вот истинный лик войны. А это так, мелкие издержки…»
Увы, «издержки» изменили облик леса до неузнаваемости. Шевалье не довелось побывать здесь до прихода победителей — в те годы он был ребенком и жил с семьей в Ниме. Но воображение живо рисовало картины минувшего.
Когда‑то глухая и сумрачная Булонь служила убежищем многочисленным шайкам разбойников. Дабы пресечь безобразие, по приказу Генриха II лес обнесли крепостной стеной и выставили стражу. Наиболее рьяных грабителей, к радости горожан, изловили — и повесили в назидание дружкам на холме Монфокон.
«Здесь вам не Шервуд, — якобы сказал король, гневаясь, — а мое величество, клянусь Распятием, не шериф Нотингемский! Если мы и потерпим робин-гудовщину, то разве что в английских народных балладах! Ишь, взяли моду… Где наша высокая виселица?»
В итоге Булонская вольница сошла на нет.
При Людовике XIV здесь вырубили первые просеки и проложили дороги. Лес, ставший безопасным, открыли для публики. Во времена Революции робин-гудовщина вернулась — сюда бежали все, кому светила встреча с Национальной Бритвой: сперва — недорезанные «аристо», а следом — их недавние обвинители.
Не одни беглецы от правосудия злоупотребляли здешним гостеприимством. Укромные поляны и заросли орешника по вечерам превращались в охотничьи угодья жриц любви. Даже поговорка ходила:
«В Булони жениться — кюре не нужен!»
В темноте, как известно, все кошки серы. Вечерние тени надежно скрывали морщинки, платье не первой свежести, а то и подбитый глаз. Шлюхи подороже в лес не заглядывали, предпочитая Ситэ и Латинский квартал. Но студиозусов, разгоряченных вином, «булонушки» вполне устраивали. Тем более, что брали они за деликатные услуги по‑божески.
В первый год своего пребывания в Париже Огюст нередко забредал сюда в компании однокашников из Нормальной Школы. Но потом бросил наведываться под сень дерев, ибо познакомился с пухленькой молочницей, обитавшей по соседству. И ближе, и дешевле. А иногда, под хорошее настроение Констанции, и вообще даром.
Впрочем, дорогу к назначенному месту встречи он помнил.
По одной из версий, начало сомнительной славе Булонского леса положило выстроенное здесь Лоншанское аббатство. О, это был истинный вертеп разврата! По части плотских утех монашки дали бы фору индийским баядерам. Но однажды аббатиса ухитрилась наградить Генриха Наваррского, заглянувшего «на огонек», дурной болезнью. Неудовольствие короля роковым образом сказалось на судьбе обители — в монастыре сменили весь контингент монахинь, включая мать-настоятельницу, и нещадно ужесточили устав. Впрочем, обитель по‑прежнему маячила в центре скандалов —
