Хорошая плохая девчонка - Скотт Брэдфилд

Сьюзи наконец прекращает хихикать. Вероятно, потому, что ей становится стыдно за все те вещи, которых она никогда не делала.

Профессор Реджинальд прилагает все усилия, чтобы помочь нам, но совершенно очевидно, что он не прочел ни одного из наших дел, потому что верит каждому произнесенному слову. Он поверил даже Сьюзи, этой отъявленной лгунишке, которая никогда в жизни не занималась «непристойными вещами в дешевых отелях» (а уж она бы не прочь!). На самом деле Сьюзи сидит здесь за воровство в магазине, на котором она попалась три раза, за что ее по законам этого штата посадили под надежную охрану в компании с такими отъявленными и закоренелыми преступниками, как я.

— Каждый день по новому слову Не так уж и много, не так ли?

Я открываю книгу и перелистываю страницы. Повсюду следы засохших соплей и пролитой каши. Я останавливаюсь на одной из страниц и читаю первое попавшееся слово.

Гениталии.

Просто слово.

Однако слова все же лучше, чем ничего.

День четвертый

Прошлой ночью мне снились кошмары. Я видела во сне Мануэля, профессора Пенденнинга и того мужчину, чье имя я никак не могу вспомнить. И еще судью Кенворти. Мне вновь приснился тот день в его кабинете, когда я хотела уйти, а он стал удерживать меня силой, помню, что во сне я потеряла контроль над собой и заплутала в закоулках какого-то дома. Возможно, это был дом судьи Кенворти. Из-за этих кошмаров невозможно спокойно уснуть, это какая-то сплошная пытка, каждые пять минут ты просыпаешься и думаешь: скоро это произойдет. Они сделают это с тобой. Я не могу отсюда выбраться, и в конечном счете они сделают это. Они это сделают, и ничто их не остановит.

Кошмары преследуют меня с самого детства, и, доложу я вам, штука это малоприятная.

Когда я была совсем маленькой девочкой и мамы не было рядом, мне часто снилась Длиннолицая Ведьма с костлявыми руками и ногами, которая всегда выуживала меня из мест, которые мне казались наиболее безопасными в доме. Каждый раз, когда я избавлялась от нее, она появлялась вновь: залезала через окно ко мне в спальню или хватала меня за шиворот в раздевалке детского сада, или же я мчалась в спальню к отцу, а она уже поджидала меня в его постели в бигудях и голубом ночном чепце из полиэтилена. Как волк в обличье бабушки из той сказки про Красную Шапочку, только Длиннолицая Ведьма была настоящей. Из реального, а не придуманного мира. Я выбрасывала ее из окна, сажала на лопату и запихивала в камин или печь. Я колола ее кухонными ножами до тех пор, пока она не становилась похожа на живую подушку для втыкания булавок, потому что ножи торчали из нее, как иглы рыбы-иглы, потом она начинала пухнуть и раздуваться и наконец поднималась в воздух, как воздушный шар, а я кричала ей вслед: «Прощай, Длиннолицая Ведьма! Скатертью дорога!» Затем наступал короткий период облегчения, вслед за которым меня вновь охватывало липкое чувство страха: мертвая она мне казалась еще ужаснее, чем живая. Дом был пуст, папа был на работе, а из подвала снова начинали раздаваться чьи-то голоса.

И я знала, что мне придется спуститься туда. Я должна была спуститься и заняться поисками Длиннолицей Ведьмы.

Иначе она сама пришла бы за мной.

После того как мама уехала от нас в последний раз, а папа проводил много времени на работе, я подолгу оставалась одна, и, возможно, именно это оказало негативное влияние на выбор моего жизненного пути.

Поначалу я совсем не скучала по матери, потому что, даже когда она жила с нами, редко ее видела. Она постоянно уезжала на лечение в соседний штат, а если бывала дома, то закрывалась в своей комнате и лежала в кровати или же уходила в город, где пропускала кружку-другую пива в баре местного кегельбана на Сорок четвертой автостраде. Иногда мои друзья рассказывали мне про нее странные истории. Мне казалось несправедливым, что мои друзья знали о моей матери гораздо больше, чем я.

— Скажи своей мамочке, чтобы она больше не приходила к нам домой, — сказал мне однажды Джонни Сингер. В те дни мы с Джонни часто играли в оловянных солдатиков на задворках начальной школы имени Томаса Джефферсона. Мы бомбардировали солдатиков камнями или вели непрерывный огонь на уничтожение с помощью спичек фирмы «Блю Пойнт» и жидкости из зажигалок. Наши солдатики корчились в предсмертных агониях и молили о пощаде, прежде чем мы их умерщвляли. — Иначе моя мамочка отрежет ее паршивую голову острым ножом.

Или ко мне подходила Салли Грампус и говорила:

— Дядя Томас сказал, что если ты уговоришь свою мамочку позвонить ему, то он даст нам обеим по четвертаку.

Салли Грампус с самого детства была сама святость и праведность, однако в конце концов все завершилось для нее довольно трагически: после того как ей несправедливо присвоили титул «Королевы выпускного бала» с ней произошел ужасный несчастный случай. Неизвестный застрелил ее и выбросил из окна гостиной ее дома в Уаллингфорде.

Или же мальчишки в школе бросали мне в лицо грязные издевки, намекая на то, что моя мать переспала с половиной города. Или по пути с рынка нас с отцом вдруг останавливали небритые мужчины и хлопали моего отца по плечу, будто старого приятеля, или опускались на корточки передо мной, чтобы поцеловать меня в щеку. В такие моменты отец больно дергал меня за руку, и мне казалось, еще чуть-чуть — и он ее вывернет. У меня до сих пор в ушах звучит смех этих мужчин в оранжевой униформе мойщиков улиц, светящихся в ночи, и рев заводимых ими мотоциклов. Они вовсе не были жестокими или грубыми, но они появлялись из ниоткуда, когда мы с отцом меньше всего этого ожидали. Просто они хотели показать всем, что они знали мою мамочку лучше, чем знала ее я сама. И, как бы ни смешно это звучало, это была единственная вещь, которую я никогда не смогла им простить.

Как бы сильно я ни старалась.

Я столько раз слышала выражение «твоя мамочка», что никогда не чувствовала, что она действительно была моей мамочкой. Я постоянно ощущала ее присутствие в своей жизни только через ее отсутствие, она существовала помимо меня и никогда вместе со мной. Мои воспоминания о ней дробятся на отдельные куски и составляющие части — половинки и четвертинки лица и тела, расхаживающие по дому, как полтергейсты, которые не могут найти успокоения после смерти.

Например, я помню звон разбившихся бутылок на кухне. Или чувствую запах лизола в ванной комнате. Мама также часто вставала ночью и мыла этим средством унитаз или подставку для обуви, иногда раза по три, кажется, это называется «невроз навязчивых идей». Или же сквозь сон я ощущала прикосновение ее руки к своему лбу, оно холодило меня, как свежевыстиранное, чуть мокроватое постельное белье. Мама ничего не говорила в такие моменты. Думаю, она просто хотела, чтобы я знала, что она рядом.

Эти кусочки и элементы были частями целой мозаики образа моей матери долгие и долгие годы до тех пор, пока я не встретила ее снова в Лос-Анджелесе много лет спустя.

Но это, как говорится, уже совсем другая история.

День пятый

Мальчишки стали проявлять ко мне интерес прежде, чем они сами стали интересовать меня как противоположный пол. Мне очень льстило, что они начали обращать на меня внимание, так как это позволяло мне думать, что я уже взрослая. А стать поскорее взрослой мне нужно было для того, чтобы убраться побыстрее ко всем чертям из этого Эшфорда.

— Девчонки гораздо более сложные натуры, чем мальчишки, — сказала мне однажды моя мать, когда я переехала в Лос-Анджелес, где мы заново открыли для себя отношения матери и дочери. — У мальчишек все несложно. Если ты пытаешься понять мужчин, своди любое возникающее недоразумение к самому простому знаменателю. Секс. Еда. Секс. Деньги. Деньги для еды. Деньги для секса. Сон. Опять деньги. Секс. Дай парню эти элементарные вещи, и он не захочет ничего больше до тех пор, пока опять не проснется. А когда проснется, он снова захочет те же самые вещи в том же порядке.

Так уж получилось в моей жизни, что мужчины заметили меня раньше, причем мужчины разных возрастов и размеров, мужчины на улице и в транспорте.

Я отчетливо помню время, когда мне исполнилось двенадцать и различные биоритмы вокруг меня пришли в хаотичное движение, как будто планеты солнечной системы начали сталкиваться друг с другом.

Это довольно-таки странное чувство, когда ты смотришь на мир глазами ребенка, а в его глазах ты отражаешься как женщина. Это даже может сбить тебя с толку. Если, конечно, ты это допустишь.

Так, к примеру, ты замечаешь, что водитель автобуса не обращает внимания на деньги, которые ты ему протягиваешь, он просто кидает их в банку, так как занят разглядыванием твоего формирующегося тела. Он бы даже не заметил, если бы ты протянула ему пивные крышки или горсть риса вместо денег, даже твое лицо становится неважным для него, и, если бы ты несла в руках раскраску и цветные карандаши, его бы это не остановило. Ты поднимаешься и идешь вдоль прохода, и все, независимо от расы, социальной принадлежности и места рождения, расступаются перед тобой. Все — пуэрториканцы, белые, черные и иностранцы. Мальчишки, взрослые мужчины, пожилые мужчины, гомосексуалисты и, вы будете весьма удивлены, даже и некоторые женщины. (И даже бабушки, ведущие своих внучат на прогулку в парк!) Все эти люди, как и водитель автобуса, завороженно разглядывают очертания твоего меняющегося тела, которое, по сути, не имеет ничего общего с тем, кто ты есть на самом деле, это всего лишь тело, о котором ты сама еще пока так мало знаешь и которое трудно скрыть даже под отцовскими ветхими свитерами и выцветшими спортивными штанами.