Мамонты - Александр Рекемчук

Автобус вырулил на площадь Розы Люксембург. Справа было огромное здание, которое, в бытность мою харьковчанином, называлось Дворцом Труда, не знаю, как теперь. А напротив него высились мрачные дома с угловыми башнями, подобные средневековым крепостям. Но я знал, что это никакие не крепости, а гостиницы «Интуриста». В одной из них служила моя мама, и там я тоже бывал не раз, бегал по коридорам… Ладно хоть эти здания стоят на прежнем месте.

Но за следующим поворотом сердце мое горестно сжалось.

Нету!.. Хотя я и знал, что его давно нету, но почему-то еще надеялся, что, может быть, мне лишь показалось, что нету, а оно есть. Но его не было…

Представляешь, — говорил я самому себе, — это было прекрасное, белоснежное, лебединой красоты здание. Белый мрамор и снаружи, и внутри. Бывшее Дворянское собрание, построенное в честь победы над Наполеоном. А в советские времена, когда Харьков еще был столицей, здесь размещался Всеукраинский исполком. Когда же столица переехала в Киев, что было делать с таким распрекрасным дворцом? Его отдали детям. Шесть белоснежных колонн увенчали фигурами шести пионеров, трубящих в горны…

Я чуть ли не каждый день бывал в этом дворце. Занимался в авиамодельном кружке, а еще в литературном. А еще в белоколонном зале этого дворца целый день, с утра до вечера, крутили фильмы — «Остров сокровищ», «Новый Гулливер», «Дума про казака Голоту» — и я по сто раз смотрел каждую из этих картин… Деньги? Какие деньги? Нам тут целый день бесплатно крутили кино…

Где же он, этот Дворец пионеров? Его нет, его взорвали… Кто взорвал? Но в Харькове не принято задавать подобные вопросы.

Так. Сквер на Театральной площади. В одном конце сквера стоит бронзовый Гоголь, в другом — бронзовый Пушкин. Они отвернулись друг от друга, будто рассорившись насмерть. Сейчас им крикнут «Сходитесь!», и они повернутся, вскинут пистолеты…

За сквером — здание Госбанка, построенное академиком Бекетовым.

«Смотри, это — академик Бекетов… — шептала мне мама, показывая седобородого старичка, который каждый день, в одно и то же время, степенно шествовал с шишковатой тростью по улице Дарвина, по бывшей Садово-Куликовской, где мы жили некоторое время. — Это архитектор Бекетов, — объясняла мне мама. — Он построил весь Харьков…»

Да, я уже знал, и весь Харьков знал, что этот старичок построил и громадное банковское здание на Театральной площади, и Сельскохозяйственный институт на улице Артема, и Дом ученых на Совнаркомовской, и библиотеку на улице Короленко, и школу на улице Дарвина, в которой я учился, весь центр, весь город…

Я даже предполагал, что он каждый день, с самого утречка, берет в руки, для порядка, шишковатую трость и отправляется в обход харьковских улиц, где стоят построенные им дома. Все ли они на месте? В должном ли виде? А то, неровен час, оставишь их без присмотра, и они исчезнут, будто их никогда и не было…

Но позже я догадался, что старичок-академик, наверное, просто ходил в одно и то же время обедать в столовку Дома архитекторов, который тоже располагался на улице Дарвина. Я туда тоже иногда наведывался: мама посылала меня в эту столовку с судками, я брал обеды на дом, чтобы не сдохнуть с голоду, покуда она на работе, да и ей самой когда куховарить?

…Интересно, а что думал академик Бекетов, построивший весь Харьков, о небоскребах на площади Дзержинского, которые, вот уж точно, построил не он?

В окне гостиничного номера стояли, как на параде, небоскребы Госпрома.

Они были подобны горному хребту, над которым славно поработали кубисты, убрав диагонали, стесав острия, выпрямив всё, что есть: стены, кровли, порталы, проемы окон — всё подчинив прямой линии, всё возведя в квадрат.

Вершины горного хребта состязались между собою, не признавали чужого первенства, каждый пик норовил показать себя наособицу. За каждой башней, устремленной в небеса, тянулись башенки пониже рангом. Они отгораживались друг от дружки пустотой, но, вместе с тем, не порывали связей, сообщались между собою крытыми переходами, зависшими над бездной.

И не так уж заоблачны были эти высоты! Вся игра шла на уровне полутора десятков этажей. Но именно перепад высот создавал эффекты взлетов и падений, от которых перехватывало дыхание…

Всё это чудо было в окне, как на ладони.

Я не случайно акцентирую это выражение: как на ладони.

Потому что эффект Госпрома создавался не только цепью его зданий, но и площадью, распростершейся перед ним.

Говорят, что подобной площади нет нигде в мире! В сравнении с нею Красная площадь у стен Кремля кажется пятачком, плешкой. Да и знаменитая площадь Святого Петра в Ватикане, в Риме, не выдерживает сравнения.

Казалось бы, чего уж хвастаться самым большим пустырем в мире?

Но теперь эта площадь вовсе не выглядела пустынной и голой. Она была расчленена на фрагменты, оживлена множеством оазисов, на которых колышут свежей листвой деревья, пестрят цветами клумбы. Гранитные парапеты и фонарные мачты организуют пространство, вводят его в должные рамки, а внушительный памятник Ленину оттягивает на себя часть внимания, которое, всё равно, возвращается к Госпрому…

А ведь я помню эту площадь совершенно голой, хоть шаром покати.

Но тогда по ней катились не шары, а танки.

Грозные гусеничные крепости, на которых вращались броневые башни, а из башен торчали пушечные стволы внушительных калибров, из люков высматривали наземные цели пулеметы, а другие пулеметы, спаренные, в это время обшаривали небо: нет ли там чужих, залетных крыльев? нет, все крылья наши…

От рева мощных дизелей и грохота гусеничных траков закладывало уши. Сизый дым выедал глаза.

Но чувство ликования перекрывало все эти неудобства. Ведь было совершенно ясно, что на свете нету силы, способной противостоять этой силе.

И нету в целом мире площади, лучше приспособленной для первомайских военных парадов.

А через несколько лет — всего лишь через два года, — для этой гигантской площади нашлось еще одно практическое применение.

Немцы согнали на эту площадь восемьдесят тысяч харьковских евреев, построили их в колонны и погнали по Сумской, по Старомосковской, по шоссе к Тракторному заводу, где уже были вырыты рвы и где стояли со «шмайсерами» наготове расстрельные команды…

Лучше повернем время вспять, вернемся к добрым старым временам, хотя еще вопрос: а бывали ли они вообще?

Вернемся к Госпрому.

Его начали строить в 1925 году, а закончили в двадцать восьмом, когда Харьков еще был столицей Украины.

В этой затее, конечно, угадывалось желание превзойти всех, утереть всем нос, показать и своим, и чужим, где раки зимуют.

Но когда дело было сделано, гордыня, тщеславность намерений, все эти соображения отступили на задний план.

А на переднем плане осталось фантастическое и прекрасное сооружение.

Гребень разновеликих небоскребов (по-украински — хмарочесов, тоже красиво), обступивших полукольцом громадную площадь.

Тогда в ходу была легенда, будто бы Госпром построили американцы, специально приглашенные в Харьков для этой цели. Что именно они возвели все эти небоскребы — точь в точь как у них в Америке.

И тогда, мол, украинские зодчие решили дать бой самоуверенным янки и, в пику им, ударными темпами поставили на левом фланге ансамбля еще одно здание — Дом проектов, — который был на целый этаж выше Госпрома (тринадцать этажей, чертова дюжина, а здесь все четырнадцать, знай наших!..) и который своими изящными легкими статями как бы спорил с громоздкостью Госпрома.

Не знаю, что тут правда, а что — восторженный домысел.

Справочники называют авторами всего сооружения архитекторов Серафимова и Кравца, иногда добавляя к этим фамилиям «и др.» Может быть, именно в этих «и др». скрывались некие американцы? А может быть, этими недомолвками пытались прикрыть имена расстрелянных, замученных в тюрьмах людей? Потому что всю великую славу Харькова — его уникальные здания, его ядерные реакторы, неуязвимые танки, гигантские самолеты — всё это создали люди, фамилии которых были вычеркнуты из исторической памяти, и я далеко не уверен, что все они теперь возвращены.

Порою мне кажется, что само рождение американской легенды определено не фактом, а образом.

Дело в том, что ансамбль харьковского Госпрома обладает поразительным свойством: он воспроизводит не очертания какого-нибудь конкретного небоскреба (а тогда, в двадцатых, еще не были построены ни Импайр стейт билдинг, ни Крайслер, ни, тем более, близнецы Торгового центра), но воссоздает как бы весь массив Нью-Йорка целиком, всё гигантское столпотворение Манхэттена, каким он видится с Атлантики, когда подплываешь к Нью-Йорку пароходом или подлетаешь к нему самолетом, перемахнув океан…

И мне сдается, что необозримое, почти абсурдное пространство площади перед Госпромом выполняло еще и эту функцию: то есть площадь играла роль океана.