Стихотворения - Александр Полежаев

Первые шаги навстречу психологической и житейской правде поэт сделал в пародийном "Сашке", стяжавшем автору немалую известность и вызвавшем также большую беду. Скажем прямо: пристальное и недоброе внимание к этой поэме со стороны Николая I застазило некотооых историков литературы чрезмерно завысить оценку этой еще во многих отношениях незрелой вещи. Но при всей ее незрелости она отмечена одним неоспоримым достоинством: "Сашка" простодушно и точно повествует о раскованном, внутренне свободном поколении русской молодежи начала 1820-х годов, еще не запуганной свирепым полицейским террором, еще не дошедшей до гражданского состояния И. В. Кукольника, как-то заявившего, чго, вели государь ему стать акушером, он немедленно подчинится высочайшей воле. Разумеется, это еще та мировоззренчески непроясненная и неоформленная свобода, которая покамест не знает, что делать с собой, и поэтому щедро тратится на кабацкие потасовки и своего рода "сексуальную революцию" в ее ранней редакции, но в ней уже явлен, по выражению Радищева, не раб, но человек. Один герой Томаса Манна говорил, что немецкая революция прошлого века - студенческий разгул мировой истории. Высочайший рецензент "Сашки" также своевременно понял, что студенческий разгул вполне может предварить политическую оппозицию. Но "Сашка" не только погубил своего создателя, но и достаточно уверенно повел его в сторону реализма.

И в пародийном "Сашке", и в превосходной кавказской поэме "Эрпели" (которая явно предвосхищает суровый реализм лермонтовского "Валерика"), и я ряде других произведений Полежаев делает смелый шаг навстречу предметной, вещной точности, которая сослужила немалую службу русской поэзии, размывая ее условное, дореалистическое письмо 1810 - 1820-х годов, ее синтаксические и лексические формулы-штампы. В сущности, это были скромные, но уже бесспорные успехи новой, реалистической поэтики, нового взгляда на мир, подготовившего грядущие триумфы русского реализма. Так, общеизвестно влияние Полежаева на Лермонтова. Необходимо лишь добавить к сумме многочисленных полежаевских аллюзий у Лермонтова то, что Печорин "Фаталиста", напряженно размышляющий о соотношении в человеческом поведении свободы и несвободы ("предопределение"), почти дословно воспроизводит, то есть переводит прозой весьма сходные полежаевские мысли из шестой главки трагического "Арестанта". Те или иные нотки Полежаева слышны, впрочем, на всем пространстве русской литературы прошлого века - от "Медного всадника" до кавказской прозы Толстого.

Стендаль писал, что подлинное искусство живет страстями, - поэзия Полежаева полыхает ими. Это - то, что должно остаться с читателем навсегда, то, от чего у него всегда будет перехватывать дыхание.

Вот поразительная "Песнь погибающего пловца", возникшая как бы на руинах других, малоудавшихся "песен" поэта, стилизованных то под традиционный романс, то под "русскую песню", как ее понимали в то время. "Песнь погибающего пловца" по своей трагической мощи - один из наиболее запоминающихся голосов в русской лирике:

I

Вот мрачится

Свод лазурный!

Вот крутится

Вихорь бурный!

Ветр свистит,

Гром гремит,

Море стонет

Путь далек...

Тонет, тонет

Мой челнок!

II

Все чернее

Свод надзвездный,

Все страшнее

Воют бездны.

Глубь без дна

Смерть верна!

Как заклятый

Враг грозит,

Вот девятый

Вал бежит!..

В этом удивительном стихотворении, как и в пушкинских "Бесах", слышен непрекращающийся, поистине космический гул разбушевавшихся стихий, грозящих человеческой малости, вселенский треск и грохог, перекрывающий "песнь погибающего пловца". Здесь предстает устрашающий образ обезумевшего мира, мимоходом погребающего хрупкую ладью с "бесприютным странником", мира, расплескивающего остатки обесцененной, неудавшейся жизни. Здесь Полежаев нашел наиточнейшее художественное соответствие тому "морю бед", в котором он плавал "с юных лет" - традиционнейшие, тысячелетние образы разгулявшейся стихии и гибнущего в ней челнока поэт поверяет напряженнейшим личностным чувством, с помощью изощренной звукописи, как бы "сонатной формы" столь же изощренной композиции, трагической (другого слова не найти), рвущей мысль и чувство цезуры, сопрягает их со своим "опытом", накопленным на самых дальних кругах николаевско-имперского ада. Поразительно также то, как в этом стихотворении древняя аллегория моря и ладьи внезапно "опредмечивается", облекается ревущей плотью реального моря, а через точное маринистическое письмо поэта просвечивает его безысходная "сухопутная" ситуация.

Леонид Андреев сравнил значение литературы для истории с подвигом радиста "Титаника", который до последней секунды передавал сигналы "SOS". Наиболее сильная часть Полежаевской поэзии также совмещает в себе катастрофу и нескончаемые сигналы о ней. Тем самым Полежаев спасал не столько себя, сколько идею человека, косвенным образом утверждая необходимость нового, справедливого и доброго мира, слабый образ которого предстает в его чудных и хрупких стихах-игрушках.

Лет за десять до гибели поэт писал о своей будущей могиле:

И нет ни камня, ни креста.

Ни огородного шеста

Над гробом узника тюрьмы

Жильца ничтожества и тьмы...

("Александру Петровичу Лозовскому") ."Арестант"

Он оказался прав. Гроб с его телом, обглоданным в госпитальном морге крысами, опустили среди безымянных нищих могил Семеновского кладбища. Там без камня и креста - он и затерялся... Но остались стихи Полежаева, мощно вырывающиеся из эстетической усредненности, стихи, упрямо воюющие за бессмертие и завоевывающие его...

Гори ж, сияй.

Заря святая!

И догорай,

Не померкая!

("Провидение")

Вадим Скуратовский

НЕПОСТОЯНСТВО

Он удалился, лицемерный,

Священным клятвам изменил,

И эхо вторит: легковерный!

Он Нину разлюбил!

Он удалился!

Могу ли я, в моей ли власти

Злодея милого забыть?

Крушись, терзайся, жертва страсти!

Удел твой - слезы лить:

Он удалился!

В какой пустыне отдаленной,

В какой неведомой стране

Сокрою стыд любви презренной!

Везде все скажет мне:

Он удалился!

Одна, чужда людей и мира,

При томной песне соловья,

При легком веяньи зефира

Невольно вспомню я:

Он удалился!

Он удалился - все свершилось!

Минувших дней не возвратить.

Как призрак, счастие сокрылось...

Зачем мне больше жить?

Он удалился!

1825.

ЛЮБОВЬ

Свершилось Лилете

Четырнадцать лет;

Милее на свете

Красавицы нет.

Улыбкою радость

И счастье дарит;

Но счастия сладость

Лилеты бежит.

Не лестны унылой

Толпы женихов,

Не радостны милой

Веселья пиров.

В кругу ли бывает

Подруг молодых

И томность сияет

В очах голубых;

Одна ли в приятном

Забвеньи она

Везде непонятным

Желаньем полна;

В природе прекрасной

Чего-то ей нет,

Какой-то неясный

Ей мнится предмет:

Невольная скука

Девицу крушит,

И тайная мука

Волнует, томит.

Ах, юные лета!

Ах, пылкая кровь!

Лилета, Лилета!

Ведь это - любовь.

<1832>

НОВАЯ БЕДА

Беда вам, попадьи, поповичи, поповны!

Попались вы под суд и причет весь церковный!

За что ж? За чепчики, за блонды, кружева,

За то, что и у вас завита голова,

За то, что ходите вы в шубах и салопах,

Не в длинных саванах, а в нынешних капотах,

За то, что носите с мирскими наряду

Одежды светлые себе лишь на беду,

А ваши дочери от барынь не отстали:

В корсетах стиснуты, турецки носят шали,

Вы стали их учить искусству танцевать,

Знакомить с музыкой, французский вздор болтать.

К чему отличное давать им воспитанье?

Внушили б им любить свое духовно званье,

К чему их вывозить на балы, на пиры?

Учили б их варить кутью, печь просвиры.

Коль правду вам сказать, вы, матери, неправы,

Что глупой модою лишь портите их нравы.

Что пользы? Вот они, пускаясь в шумный мир,

Глядят уж более на фрак или мундир

Не оттого ль, что их по моде воспитали,

А грамоте учить славянской перестали?

Бывало, знали ль вы, что значит мода, вкус?

А нынче шьет на вас иль немец, иль француз.

Бывало в простоте, в безмолвии вы жили,

А нынче стали знать мазурку и кадрили.

Ну, право, тяжкий грех, оставьте этот вздор;

Смотрите, вот на вас составлен у:х собор.

Вот скоро Фотий сам с вас мерку нову снимет,

Нарядит в кофты всех, а лишнее все скинет.

Вот скоро, дайте лишь собрать владыкам ум,

Они вам выкроят уродливый костюм!