Стихотворения - Александр Полежаев

Полежаев Александр

Стихотворения

Александр Иванович Полежаев

Стихотворения

В книгу стихотворений замечательного русского поэта Александра Ивановича Полежаева (1804, по другим данным 1805 - 1838) вошли избранные лирические, гражданские, философские, сатирические стихи, а также отрывки из поэмы "Эрпелн".

СОДЕРЖАНИЕ

Судьба Александра Полежаева. В. Скуратовский

Непостоянство

Любовь

Новая беда

Ночь

Погребение

Четыре нации

Вечерняя заря

Цепи

Рок

Валтасар

Песнь пленного ирокеэца

Живой мертвец

"Притеснил мою свободу..."

Александру Петровичу Лозовскому

Кремлевский сад .

На смерть Темиры

Табак

Наденьке

Казак

Черная коса

Песни

Песнь погибающего пловца

Звезда

Букет

К друзьям

Море

Водопад

Романсы

Мертвая голова

"Бесценный друг счастливых дней..."

Федору Алексеевичу Кони

Цыганка

Раскаяние

Ахалук

Степь

Окно .

Песнь горского ополчения

Имениннику

Духи зла

"Судьба меня в младенчестве убила!.."

К Е..... И..... Б.....й

"Зачем хотите вы лишить..."

Негодование

Баю-баюшки-баю

Сарафанчик

Отчаяние

Русские песни

Красное яйцо

Он и она

Картина

Тюрьма

Осужденный

Из VIII главы Иоанна

Глаза

Грусть

Эндимнон

Венок на гроб Пушкина

"Отрывок из письма к Александру Петровичу Лозовскому"

К моему гению

Тоска

Эрпели

Примечания

Основные даты жизни Полежаева

СУДЬБА АЛЕКСАНДРА ПОЛЕЖАЕВА

Не розы светлого Пафоса,

Не ласки гурий в тишине.

Не искры яхонта в вине,

Но смерть, секира и колеса

Всегда мне грезились во сне!

Александр Полежаев

I

Архив, если вспомнить специальный термин, это как бы долговременная память истории и культуры, местообитание некогда живых человеческих страстей, отбушевавших свое, отвердевших в документе. Вместе с тем людей прошлого он "запоминает" избирательно и по-разному, по-разному завязывая узелки памяти в виде бесчисленных "фондов" и "описей" вокруг тех или иных имен. Подчас сам способ, сама техника архивного "запоминания" более сообщительны, чем сам документ...

В отечественных архивах сохранилось множество документов, так или иначе относящихся к русскому поэту Александру Ивановичу Полежаеву. Так, в Госархиве Мордовской АССР литературовед И. Д. Воронин выявил немалое число "единиц хранения", красноречиво повествующих о буйном и жестоком стародворянском клане Струйских, к которому принадлежал и поэт - незаконный сын беззаконного Леонтия Струйского, ужаснувшего своим "жестоким бой-ством" даже видавшую виды Пензенскую палату уголовного суда. Леонтий Николаевич Струйский, недальний родственник смолянки Струйской, воспетой художником Рокотовым и поэтом Заболоцким, розгами и поленом насмерть забил своего дворового человека, за что - случай по тем временам редчайший - был лишен всех чинов и дворянства и сослан в Сибирь. Медлительную и отнюдь не обремененную человеколюбием пензенскую юстицию подтолкнуло лишь либеральное негодование тамошнего гражданского губернатора, опального М. М. Сперанского, чей реформаторский пыл еще не совсем остыл в арктической ночи тогдашней российской провинции... Документы, связанные с Полежаевым, хранятся и во многих военно-исторических собраниях. Но вот что знаменательно: все это - именно документы, то есть официальные бумаги, нескончаемые "исходящие" и "входящие", плотным и страшным кольцом охватывающие всю жизнь поэта, - со дня его "незаконного" рождения (намеренная путаница в метрической книге с. Рузаевки, неуклюже скрывающая "барский грех", бесчисленные "ябеды" между "родителем" Леонтием Струй-ским и "отцом" Иваном Полежаевым, саранским мещанином, который, покрывая этот "грех", за известную мзду усыновил Александра, а затем, по-видимому, постоянно и безуспешно пытался увеличить эту мзду) до его последнего часа, когда была получена "высочайшая конфирмация пожалования наград нижним чинам, разжалованным в сие звание за проступки", производившая в офицеры поэта, уже агонизирующего в солдатском лазарете.

Старший современник Полежаева, благополучно его переживший, князь-драматург А. А. Шаховской жаловался, что в отличие от древних, бытие которых было сплошь публичным, протекавшим вечно на людях, современник совершенно погружен в частную жизнь, наглухо отторженную от жизни общей. Но уж во всяком случае по-лежаевское бытие было трагически-неизбывно публичным, лишенным даже намека на частную жизнь, открытое всем ветрам и дуновениям самовластия. На Полежаеве, еще младенце, навсегда остановился и застыл мертвящий зрачок самодержавно-бюрократической Горгоны. Каждый "нефрунтовый" шаг поэта, заживо замурованного за толстенными стенами николаевских казарм, немедленно протоколировался во всевозможных "рапортах" и "формулярах", переводился на их чудовищный косноязычный жаргон, многократно отзывался во всех полицейских инстанциях империи - от Третьего отделения до разных его доброхотов, изводивших поэта своими наветами. Цветаева как-то сказала о материалах процесса над Жанной д'Арк, что протокол здесь равен преданию. Любой архивный документ о Полежаеве по своей патетике, прорывающейся сквозь чиновничью заумь, равен трагедии...

Судьба меня в младенчестве убила! Не знал я жизни тридцать лет, писал Полежаев, обращаясь к шестнадцатилетней Екатерине Бибиковой, доброй и умной девушке, из "младых граций Москвы", вызвавшей у него глубокое и, увы, безответное чувство. Эти строчки были написаны летом 1834 года. То была единственная счастливая пауза в страшной жизни поэта. Отставной полковник Бибиков привез его, истерзанного солдатчиной, душевным одиночеством и алкоголем, в свое зарайское имение. Семья Бибиковых окружила страдальца вниманием и заботой. Полковник написал графу А. X. Бенкендорфу, бывшему тогда чем-то вроде вице-императора, письмо, в котором "как христианин, как отец семейства и, наконец, как литератор" умолял того "возвратить несчастного обществу и литературе". Но судьба и здесь продолжала убивать поэта... Дотошные исследователи спустя столетие установили, что и это письмо, оставленное, впрочем, без последствий, и анонимный донос на Полежаева, поступивший в Третье отделение в июле 1826 года и сыгравший столь роковую роль в его жизни, писаны одной и той же рукой - рукой человеколюбивого Ивана Петровича Бибикова, жандармского полковника. Этот жестокий психологический парадокс, по счастью, так и остался неизвестным поэту, но он дает достаточное представление о том, как именно судьба убивала Александра Полежаева, начиная с младенчества. Даже единственный полуофициальный документ, казалось бы, согретый явным сочувствием поэту, и тот отбрасывает зловещую полицейскую тень!

II

Жизнь поэта, а в особенности поэта русского, вообще была нелегка. Полежаев, пожалуй, лишь наиболее резкий случай в истории русской поэзии, уничижение, а то и попросту уничтожение которой на протяжении всего "петербургского периода" было постоянным и твердым правилом "хозяев жизни": Тредиаковского они просто били, Сумарокова вышучивали и дразнили, Пушкина интригами привели на Черную речку, Лермонтова - к подножию Машука, Ивана Сергеевича Тургенева, словно пьяного буяна, посадили на "съезжую" за восторженную статью о Гоголе... Словом, необыкновенные трудности условий тогдашнего поэтического существования - дело обыкновенное. Но они не только в неких внешних обстоятельствах, - скажем, в ярости и коварстве вельмож или в жестокости и скудоумии их присных - они и в самой стихии поэтического творчества, в самом веществе поэзии, подчас чрезвычайно вязком и неподатливом.

Писать стихи трудно - об этом свидетельствует монблан черновиков, накопленных мировой поэзией. И при их внимательном и "системном" рассматривании оказывается, что едва ли не самая главная трудность - это всегдашняя угроза чрезмерного подчинения поэта мощной и не всегда благой силе уже отложившихся (пожалуй, даже "слежавшихся") поэтических образцов, обаянию неких, давно успокоившихся поэтических стихий. Инерция предшествующего движения литературы, разумеется, весьма естественным образом должна сказываться на последующем поэтическом явлении, но подчас она превращается и в немалое бремя для него, ограничивающее, а то и попросту останавливающее новое художественное начинание. В истории мировой литературы последних столетий случалось, и довольно часто, когда художническая инициатива явно пасовала перед такой инерцией и поэтическое творчество из собственно творчества преломлялось в послушное, полумеханическое воспроизведение литературных образцов, наработанных предшествующей эпохой. Сразу же заметим, что мы говорим именно о литературе нового времени, а не о средневековой словесности, для которой следование некоему, в столетиях затвердевшему канону было делом и естественным и почетным.