Паломничество в Святую Землю Египетскую - Томаш Миркович

Алиса оглянулась и безудержно расхохоталась. По дороге между заболоченными полями – дома кончились несколько минут назад – бежали, сопя и отдуваясь, участники похорон, вытянувшись в длинную линию. Бежал даже священник, придерживая рукой свою круглую шапочку. Видя запыхавшиеся, раскрасневшиеся, целеустремленные лица, Алиса смеялась все громче. Священник, не сбавляя темпа, смерил ее сердитым взглядом. Но, обернувшись и увидев, как его отнюдь не самые юные прихожане несутся, словно заправские спринтеры, тоже приостановился и закатился смехом. Вскоре уже хохотали все, еще громче, чем в саду.

– Ну, идемте дальше! – велел священник после небольшой передышки. – Идемте, дети мои!

Теперь двинулись медленно, прогулочным шагом. Зайдя за поворот, они увидели стоящую посреди шоссе «сиренку» с белым гробом на крыше. Оказывается, Станислав наконец понял, что оставил процессию далеко позади, и затормозил, да так резко, что мотор заглох и никак не заводился. Мужчины сняли гроб и принялись толкать машину, но это ничего не дало. В конце концов пришли к выводу, что Станислав залил двигатель, так что лучше несколько минут подождать. Пристыженный старичок сел на гроб и спрятал лицо в ладонях; его не удавалось утешить даже священнику, который гладил его по редким волосам и пластырю на голове.

Алиса присела на пенек рядом с небольшой часовенкой, крытой жестяной крышей. В часовне стояла статуя: Иисус скорбящий опирался локтем на череп. Алисе он напомнил Гамлета, размышляющего над черепом Йорикас.

Какая-то бабушка оживленно говорила сидящей рядом с ней девочке:

– Ни стыда, ни совести у некоторых! Видела, как Юзефова смеялась, когда гроб открылся?

– Видела, – подтвердила девочка.

– И Пекарская тоже смеялась, еще того громче! А у меня – так прямо мурашки по спине пробежали, когда увидела, как покойник, спаси Господи его душу, из гроба вываливается; какой уж тут смех! Ты заметила, как он молодо выглядел? Моложе, чем при жизни, я его в первый момент даже не узнала. Не то чтобы я очень уж присматривалась, но мне показалось, он какой-то не такой…

– Простите, вы племянница усопшего? – услышала вдруг Алиса. – Вы приехали из Варшавы.

Алиса подняла взгляд. Перед нею стоял один из мужчин, толкавших машину.

– Да, – ответила она.

– Можно я присяду?

– Пожалуйста.

Мужчина сел рядом с ней. На вид он был немногим старше ее. Охоты с ним разговаривать у нее, собственно, не было, но она подумала: вдруг что-нибудь услышит о дяде? Она уже хотела спросить, знал ли тот его, когда мужчина сказал:

– Я бывал в Варшаве.

– Вам понравилось?

– Сам не знаю. У нас жизнь течет куда как спокойнее Такие похороны, как эти, – большое событие. У людей на целые месяцы, даже на годы будет о чем поговорить. О том как хоронили вашего отца, рассказывают до сих пор.

– Моего отца?! – воскликнула удивленная Алиса. – Так мой отец похоронен здесь, в Сецехове?

– А вы не знали?

– Нет. Я первый раз тут. То есть – первый раз, сколько себя помню, потому что вроде была тут еще ребенком. Я всегда думала, что отец похоронен в Америке.

– Может, оно и так. Может, тут устроили только символические похороны? Это объяснило бы всякие слухи. А то одни говорят, что гроб был пустой, другие – что тело было, только без головы. Чего только не выдумают! Насчет вашего дяди по крайней мере ничего подобного никто не заподозрит. – Он засмеялся было, но сразу посерьезнел. – Простите.

Какое-то время они сидели в молчании. Алисе стало жалко себя. «Неужели отец похоронен здесь, а я ни о чем не знаю? Выходит, мама меня обманула, когда говорила, что ой похоронен в Чикаго? Зачем все эти тайны?» Вдруг до нее снова донесся голос бабушки.

– …и знаешь, что было, когда начали копать могилу. Нашли череп, а в середину лба гвоздь забит. Сначала думали, что он очень старый, потому что голая кость была, ни след мяса, но кузнец гвоздь осмотрел и сказал, что он, мол, из кузницы. Ну вот и начали проверять, кто в том месте похоронен ведь даже креста на могиле не было. И знаешь что? Оказалось, много лет назад тут похоронили мельника, а потом, еще года не прошло с его смерти, вдова, на тридцать лет его моложе, вышла замуж за подмастерье. Живы были еще люди, которые помнили те похороны, вот все и всплыло наконец наружу. А было так: когда мельник спал, жена в комнату подмастерье впустила, тот взял гвоздь, ко лбу старику приставил, молотком стукнул – раз, и все. Гвоздь у покойника из головы не вынимали, только волосы ему так уложили, чтобы видно не было, а поутру мельничиха вой подняла, что старик ночью помер. Никто ничего не заподозрил, мельник был ведь уже не молодой, и потом тоже никого не удивило, что она за подмастерье выходит замуж, надо же было ей взять мужика, чтобы в мельнице разбирался и дело знал как повести. Так оба и жили, пока череп не нашли. Многие говорили, что надо оставить их в покое, не ворошить былое, потому как они люди порядочные, а старый мельник был пьяница, мошенник и негодяй. Но другие уперлись, что нет, нельзя оставлять преступление без наказания. Арестовали их – и под суд. И знаешь, что тут было? Люди им не простили, а Бог простил: в тот день, когда их должны были судить, судья споткнулся на ровном месте, ногу сломал, и суда не было. Назначили другого, судью и новый срок. И опять до суда не дошло, потому что другой судья – а он на них очень был зол, люди слышали, как он говорил, что от петли им не уйти, – накануне суда взял да и сам повесился. Вроде бы оттого, что ему жена изменяла. И как раз потому, что у самого рога были, он так и взъелся на мельничиху и на ее второго мужа. Потом ни один судья уже не хотел за это дело браться; наконец один нашелся, все твердил, что не признает суеверий. А в день суда как проснулся, так и с постели встать не смог – ноги отнялись. Суд отменили, а судье лекарей привозили из самого Кракова, но те ничем помочь не могли. Наконец жена его уговорила дело закрыть. И знаешь что? Только он жену послушался и в постели подписал бумагу, что дело закрыто за истечением срока давности, сразу его ноги слушаться стали. Бог не допустил, чтобы ближние судили их суровее, чем Он сам.

– А что с ними потом стало? – спросила девочка.

– Сразу после войны уехали с дочкой, вроде бы в столицу. С тех пор никто их тут не видел.

– Ничего себе история, правда? – Мужчина улыбнулся Алисе. – Я помню, услышал ее в первый раз, когда мне семь лет было, так полночи не спал. Вот такие у нас тут случаи бывают, почище, чем в Варшаве. Ой, я, похоже, снова глупость сморозил. А чем вы занимаетесь – учитесь? – спросил он, неожиданно меняя тему.

– Да. На английской филологии. А вы?

– На грузовике езжу.

– Водитель?

– Да.

– А вы не можете завести «сиренку»?

– Могу, конечно. Навязываться только не хотел.

– Боже мой, что ж вы сразу не сказали? – Алиса вскочила с места. – Пойдемте!

Спустя пару минут мотор работал как ни в чем не бывало. На крышу снова приторочили гроб, но на этот раз за руль сел собеседник Алисы, а Станислав присоединился к процессии» Священник затянул погребальное песнопение. Спустя несколько минут за очередным поворотом показалось окруженное стеной кладбище с небольшой церквушкой посредине.

Дошли до церквушки, гроб перенесли на катафалк, уложили вокруг венки и букеты. Министранты зажгли свечи на алтаре и у гроба. Началась месса.

Алиса с интересом осматривалась. Церквушка была раза в три меньше современного храма, стоявшего посреди городка. Тесная, бедная, явно старинная. Алиса решила спросить у священника, когда она построена. Маленькие узкие окна… арочные своды… Неужто готика? Образ в алтаре почернел так, что едва можно было разобрать сюжет: какие-то нечеткие силуэты семи утыканных стрелами мужчин, над их головами – золотые венцы. Мужчина на первом плане, гораздо выше остальных, держит в зубах нож. Вокруг головы нимб – несомненно, святой, но лицо и руки такие темные, что трудно отделаться от впечатления, будто здесь изображен негр. Алиса сощурилась, пытаясь разглядеть надписи на ближайшей к ней надгробной плите, вмурованной в стену, и вдруг сердце у нее забилось сильнее. Под латинской эпитафией она прочитала: ABADIVS MOYSES SIECIECH. И даты: 1626–1697. Невероятно! Сначала название городка, теперь эта плита! «Случайность в или наш род и в самом деле такой древний?» Она начала приглядываться к остальным плитам, но с такого расстояния ничего не могла разобрать. Решила, что осмотрит их после похорон.

Месса закончилась, гроб вынесли наружу. Опять составилась процессия и двинулась по кладбищенской аллее под сенью могучих раскидистых деревьев, росших тут с незапамятных времен. Могилы, мимо которых они шли, были бедные, скромные: земляные холмики, увенчанные деревянными или железными крестами. Ни мрамора, ни гранита, ни песчаника, ни хотя бы терразита. Такое непритязательное погребение, когда гроб закапывают прямо в землю, показалось Алисе более естественным, чем каменные усыпальницы, в которых гробы стоят друг над другом в кирпичных подземных клетках. Ей бывало не по себе на варшавских Повонзках,[2] когда она представляла себе все эти страшные камеры. Кошмар! Сколько же лет надо ждать, пока не рассыплется кирпич и стены уступят напору земли? Если самой решать… пусть ее тело сожгут, чтобы избежать процесса разложения, а потом бросят пепел в реку или в море; а если так нельзя, то лучше пусть ее похоронят в простой деревенской могиле, где тело быстрее всего обращается в прах… Хорошо, подумала она, что дядя как раз в такой и будет лежать!