Пустота - Анатолий Андреев

Я же так и не понял, чего я хочу и чего добиваюсь. Я совершенно не мог про­гнозировать ее реакции ни на одно из предложений. Что должна ответить дама, окольцованная раз и навсегда?

И тут я удивил сам себя. Глядя в ее глаза, в которых что-то светилось и пере­ливалось, я взял ее лицо в руки и поцеловал. Медленно и осторожно.

Она не испытывала ни малейшей неловкости, что тут же передалось и мне. Губы ее были мягкими и предлагали себя с нежностью и трепетным ожиданием.

- Давай встретимся завтра. Или мы будем целоваться раз в год? - я начинал становиться похожим на самого себя, нащупывая вместе с шатрами ее грудей нити инициативы.

- Раз в год, пожалуй, маловато. Ты сладко целуешься. Давай встретимся завтра. Где?

- Здесь же, на этом месте. Это ведь так естественно - возвращаться туда, где тебе было хорошо. Таких мест немного на белом свете, поверь.

- Я согласна.

- Меня опьяняет, когда я слышу от тебя «ты».

- Меня тоже...

Наутро выпал первый снег, закрутила пурга, и свидание наше отменилось по причине разыгравшейся непогоды (мы, столкнувшись в коридоре, улыбнулись друг другу глазами и развели руками: дескать, не судьба). К вечеру мне стало казаться, что я целовал Веру давным-давно, еще до того, как в моей жизни по­явилась Наташа.

Потом я представил, что и Вера испытывает то же самое в своей уютной теплой квартирке, на диване, прижавшись телом к мужу и рассыпав свои локоны на его бережно подставленное плечо.

Блюзу, как выяснилось, знакомо было и это настроение.

4

Пустота, по-моему, окрашена в мышиный серый цвет с оттенком некоторой голубизны.

Если бы я был кинорежиссером, я бы попросил кинооператора направить ка­меру сначала вверх, в смутно-серое марево, и замереть на неопределенное время, чтобы почувствовать томительную тяжесть давящего серого. Затем камера под грузом серого безвольно скользнула бы вниз, цепляясь за верхние этажи серых не­боскребов; затем, царапая серые стены и обнаруживая серость во всем: в ровных линиях окон, балконов, квадратных панелей - камера тупо уткнулась бы в серый фундамент, эту серую точку отсчета. Потом камера заметалась бы вправо, влево. Земли не видно. Кругом грязно-серый снег (так некстати выпавший вчера). Со­зерцание мира непременно закончилось бы мутно-серыми небесами (небоскребы проскочили бы двадцать пятым кадром), где камера обнаружила бы воображае­мую условную точку, за которую кто-то словно подвесил серую камеру.

Наконец, дневной свет медленно бы погас, то есть серость истаяла бы, превра­тившись в подбитую серым покрывалом тьму.

Это был мой образ мира. Изредка сквозь серую пелену в мои унылые владения пробивалось зимнее солнце, устраивая мне маленький праздник.

Теперь вам понятно, что значило для меня вторжение в серый мир жемчужно­серых глаз?

Тут дело было вовсе не в Вере; дело было в том, что невозможно было жить в сером мире. Умом я это понимал. Почему же я так легко расстался с Наташей?

Терпеть не могу простых вопросов, отвечать на которые надо долго и вдумчи­во. Ответ есть, но он затерян где-то в тех серых дебрях, в которых ум пересека­ется с душою, образуя непролазные джунгли. Продерешься через них, оцарапав в кровь кулак, намертво сжимающий мачете, - а через день-два тропинка бесслед­но зарастает. Каждый день туда не находишься. Да и зачем?

Достаточно того, что я знаю: ответ есть, хотя не скажу, что он меня устраивает.

Я бы ответил так (если бы кто-нибудь неравнодушный настаивал на ответе): я ведь выбирал не девушку, на которой собирался жениться. Я выбирал вариант будущего - будучи уверенным в том, что пустота, заполняющая мою жизнь из­нутри и снаружи, не может быть будущим. У меня не было стимула заглядывать в будущее: таков был стержень моей жизни.

Веру я не выбирал; она просто оказалась рядом. В самое неподходящее время в нужном месте.

Я знал, что я должен сделать: я должен забыть Веру.

Поэтому я врубил блюз.

5

Прошла неделя.

Меня разбудил телефонный звонок. Едва открыв глаза, я стал соображать, не проспал ли я лекцию. Не то чтобы со мной случалось такое, но оно вполне могло случиться, ибо интерес к работе я утратил, кажется, самым радикальным образом. Мне осточертело преподавать, учить никому не нужному ремеслу - понимать литературу - неизвестно кого.

Работа: вот еще одна проблема, которую мне надо было решать...

Ладно, как-нибудь потом. Начну с ближайшего понедельника.

Поднимая трубку, я прокашлялся и кремниево настроился на повелительные интонации Будды.

- Почему ты не звонишь?

Это был голос Веры. Я совершенно опешил - то есть я не был готов к тому, чтобы когда-либо заговорить с ней так, как мы говорили на озере в тот сумасшед­ший солнечный день.

- Ты уже забыл о моем существовании?

- Я просто сплю, Вера. И мне, если честно, хочется забыть о своем существо­вании. Какой сегодня день?

- Понедельник.

- Вот как? Ты хочешь сказать, что вчера было воскресенье?

Теперь мне стало ясно, почему я не находил себе места в выходные.

Позвонить ей я не мог, мне все мерещился муж со своими развернутыми му­скулистыми плечами. При этом я ни на секунду не забывал, что я не должен ей звонить вообще. Ни в воскресенье, ни в понедельник. Никогда. «Мой дом. Моя крепость. Мои русые волосы моей жены. А ты, лишний, изыди». Что тут ска­жешь? Он прав.

- Я сейчас приеду к тебе. Назови адрес.

В ее решительном тоне было столько доверия ко мне, что я окончательно раз­волновался.

- Конечно... Конечно, назову, мой адрес, - бормотал я, выигрывая время. Дело в том, что адрес моей квартиры, в которой я проживал последние десять лет, на­прочь вылетел у меня из головы. Пришлось лихорадочно нашаривать паспорт в верхнем выдвижном ящичке комода (важные бумаги у закоренелого холостяка всегда в относительном порядке, то есть знают свое место в мире, в отличие от их владельца), искать в паспорте (сколько же там лишних страниц, украшенных го­сударственными гербами!) штампик с отметкой о прописке и небрежным тоном диктовать:

- Записываешь? Проспект Победителей, дом...

- Это же в двух шагах от меня. Я буду у тебя через пятнадцать минут.

Я застыл с трубкой в руке. Мне пришло в голову: а вдруг у меня начался скле­роз? Забыть собственный адрес: это надо умудриться. Как меня зовут?

Ну, это просто. Надо запомнить только имя. Меня назвали в честь отца, строп­тивого человека с добрейшей душой. Получилось что-то звериное и ласковое: Лев Львович. Фамилия?

«Кажется, ваша фамилия на букву А», - сказала мне Будда при первом знаком­стве, желая проявить вежливость, то есть намекая на то, что она интересоваласьмоей персоной (в чем я сильно сомневаюсь). «Совершенно верно», - ответил я. - Романов». «Значит, все же на Р?» - смерила она меня взглядом. «Боюсь, что да», - расшаркался я, как персонаж нелепого английского фильма, показывая, что тоже имею представление о вежливости.

Помню, помню.

Потом я вспомнил, что забыл о самом главном: «через пятнадцать минут». Склероз, склероз. Надо как-нибудь к врачу, в ближайший понедельник. Нет, по­недельник у меня, кажется, занят. Хорошо, во вторник. Нет, во вторник у меня лекции. Может, в среду? Что у меня в среду?

Я ринулся в ванную приводить себя в порядок. Мокрые волосы, майка с над­писью СССР, джинсы - и вот он, звонок в дверь. Через четырнадцать минут.

Через пять минут я уже стаскивал с себя джинсы с майкой, галантно распахи­вая мою еще неостывшую постель.

Такой женщины у меня не было никогда. Я уже вышел из того возраста, когда мужчина все еще втайне смущен байками о клокочущем темпераменте удиви­тельных смуглых дев, не встречавшихся пока на его пути, и завидном искусстве мачо, способном раззадорить даже русалку с холодной скользкой чешуей. Я видел всякое и не ожидал ничего такого, что могло бы меня удивить. Но я был изум­лен и взволнован (хотя осознал это только на следующий день - и склероз здесь, прошу заметить, не при чем: это фокусы подсознания). На каждое мое прикосно­вение Вера реагировала, как на горячую, холодную или теплую воду. Казалось, в ее кожу вмонтированы сверхчувствительные датчики, которые заставляют ее каждую секунду вздрагивать, переживать и томиться. Я быстро оценил эту ее способность не оставаться равнодушной к тактильным контактам и любое при­косновение старался превратить в теплую ласку - при этом незаметно втягивался в сладкий, творческий процесс, и мы всякий раз доводили начатую игру до вол­шебного исступления. Через некоторое время все опять повторялось с прежней интенсивностью, хотя мы должны были устать. Но мы не уставали.

Мы попали в сказку.

Это была бесподобная сексуальная сессия. Вера не рвала пододеяльник, не орала, не кусалась и не царапалась. Никаких внешних проявлений необузданных желаний, никаких африканских экстазов. Но она настолько искренне и самозаб­венно отдавалась мне, тихо и страстно, что я опасался только одного: как бы мне ее не подвести.