Пустота - Анатолий Андреев

Люблю тебя, как дикий кот.

Вот.

А еще люблю я мед.

Вот.

Нет. Совсем наоборот:

Я сначала съем свой мед,

А потом люблю, как кот.

Вот.

Но оправлять сей опус не стал. Кому? По адресу: Вселенная, моей любимой, до востребования?

Это были стихи себе, любимому, в свой личный альбом.

Прошла неделя.

От Веры не было вестей.

Мне стало ясно, что в последний наш вечер в прошлом году что-то произо­шло. Стало ясно, что угасание наших отношений - вопрос решенный. Для таких вопросов, списанных в утиль, существует формула: это всего лишь дело времени.

«Угасания наших отношений», сказал я, но не моего чувства.

Хотя это уже не имело к нам с Верой никакого отношения.

Когда ей стало ясно, что мне стала ясна перспектива наших отношений и я при­нял все как должное, она позвонила. Разговор был бессодержательным. Беспред­метным. Сам факт такого разговора говорил о том, что нам не о чем говорить.

Я не просил ее не звонить больше. Она и сама все поняла.

Розовый халатик я запаковал в полиэтиленовый пакет, чтобы не испачкался (забавно!), и выбросил в мусорный контейнер.

Но она все же позвонила еще раз.

- Ты не мог бы подарить мне подборку блюза, которую... которая у тебя есть.

- Конечно, мог бы. Блюз - музыка не запрещенная. Я оставлю диск для тебя на кафедре.

- Спасибо.

- Ну, что ты. Пустяки.

- Только, если можно, не надо оставлять диск на кафедре. Ты мог бы передать мне его из рук в руки там, на Озере? Это мой последний каприз.

- Пожалуйста, Вера. Любой каприз.

Я даже не стал уточнять, где это «там, на озере». И так было ясно: там, где я ее поцеловал.

Это было не свидание, и я не собирался волноваться. Так, слегка тряслись руки, ноги, пересыхало во рту. Не знаю, зачем я вообще ввязался в эту сентиментальную авантюру.

Вера пришла вовремя, я ее почти не ждал. Передал ей диск. Мы обошлись словами взаимного приветствия, вежливой благодарности и вежливого уклонения от нее; никаких посторонних разговоров. Даже погоду, аномально теплую в том и в этом году (что творится в мире?! жаримся на сковороде, как черти в пекле), мы не затронули. Ничего личного.

- Ну, я пошла, - сказала она.

- Конечно, конечно, - кивнул я.

И вот она уходила от меня своей легкой походкой, немного нахохлившись, вобрав голову - непокрытую, само собой, - в воротник шубки, сливавшейся с цве­том ее волос (было прохладно при всех тепловых аномалиях), уходила быстро и, разумеется, не оглядываясь. Я мог пялиться, сколько угодно, не опасаясь, что мы вдруг встретимся взглядами.

И я малодушно воспользовался этим подарком судьбы, у которой, очевидно, были свои представления о щедрости: она предоставила мне шанс полюбоваться женщиной, которую незадолго до того отобрала у меня. Что за девичья память!

Неужели у судьбы тоже есть возраст, и она в свое время неизбежно начинает стра­дать склерозом, этим неприятным спутником сосудистых заболеваний?

Возможно, это и не забывчивость вовсе, а замысел.

Что касается меня, то я, оказывается, не забыл, что скрывается под этой плот­ной темной юбкой в крупную клеточку, длинной юбкой, из-под которой видны только теплые сапожки.

Нет, не забыл.

Волосы ее были слегка влажными: вокруг туман, сырость. Глаза стали совсем серыми. Когда я успел все это заметить и оценить? Я всего лишь однажды скольз­нул глазами по ней, не всматриваясь ни в какие детали. Лицо вообще мелькнуло общим планом, казалось бы. Черт бы побрал все эти фокусы подсознания.

Неужели Провидению, Случаю, или кто там заведует счастьем людей и всей их демократией, нельзя было обойтись без этой тривиальной картины: ты стоишь, как приконченный, нет сил двинуться, а любимая девушка уходит от тебя - прак­тически с того места, где ты ее первый раз поцеловал как следует, а она отклик­нулась, - по аллее, все дальше и дальше, вот уже почти не разобрать силуэт ее фигуры, вот она скрылась за поворотом.

Конец.

Навсегда.

Кажется, перед тем как повернуть, она махнула рукой. Хорошо, не махнула, сделала легкое движение. Если сделала - то мне, кому ж еще? Или вам, Лев Льво­вич, только показалось? Сейчас же февраль, конец зимы. Вполне возможна игра света - авроры, которые в заполярье называют северным сиянием.

Может быть, это вовсе и не Вера сворачивала с аллеи.

Может быть, она и не приходила вовсе?

Черт бы побрал все органы чувств, а особенно зрение, вначале самое сильное, а затем самое слабое место всех людей и всех учителей. Давно уже нужны очки, как папе Карле, дострогавшему своего Буратино и бросившего шалунишку, по рассеянности, в очаг вместо кресла, расположенного напротив огня.

К врачу, несчастный, одинокий, полуслепой склеротик, страдающий сердечны­ми перебоями и фобией современности. В понедельник.

Конец. Навсегда. Кому, скажите на милость, нужна была эта сцена, этот по­следний подарочек, прощальный привет?

Теперь эти кадры ничем не вытравить из памяти. Это же не свидание. И не про­щание. Это, если называть вещи своими именами, убийство.

Только не через повешение, а через никому не нужную гуманность.

Да, это была моя женщина. Но это еще не повод добивать меня окончательно.

Сам справлюсь.

Верно, блюз?

Размышляя над тем, что же произошло между нами в конце 2006 года, я понял одну вещь. Вера сказала мне, что она «не готова»; она просила не торопить ее. Думаю, что она просила не ее не торопить; она не хотела, чтобы я торопился. Не стоило изо всех сил спешить к такому очевидному финалу.

А разве мог быть какой-нибудь иной финал, если разобраться?

Только в моем воображении, играющем радужными аврорами. Махнула рукой, не махнула, может, ее просто занесло на повороте...

Это же детский сад, а не жизнь. Пустота.

Девушка Вера была достойна любви, в этом я никогда не сомневался, и сейчас, спустя два месяца после того, как мы расстались, убедился в этом лишний раз.

Но вот почему же я был недостоин вместе с ней легким молодым шагом пле­стись в светлое будущее?

Неужели это какое-то особое искусство, которое мне никак не освоить?

К сожалению, я стал понимать, почему к чувству любви непременно добавля­ется чувство печали, как в блюзе. Нет, вовсе не оттого, что любовь рано или позд­но пройдет, нет; оттого, что рано или поздно женщина обнаружит свою природу - пустоту, которая заставляет ее гениально приспосабливаться. Этот ее божий дар вызывает восхищение, но на корню убивает уважение. А нет уважения - уходит и любовь.

И я чувствовал свое бессилие справиться с проблемой, не мною созданной. И одновременно я чувствовал свою вину, вину мужчины, который должен был найти решение загадки.

Кроме того, у меня был личный мотив: мне так не хотелось возвращаться в свое одиночество, в свою пустоту, где так не хватало пустой женщины, недостойной уважения.

Очевидно, таков удел людей, наделенных умом, который обрекает их на непро­стительную глупость - обзавестись достоинством, ведущим в пустоту...

Что она выбрала, когда выбрала своего невзрачного, плюшевого мужа, имев­шего претензию считать себя «хорошим человеком»?

Что она отвергла, когда отвергла меня, знающего цену хорошим и добрым людям?

Не знаю, что она выбрала, но убежден, что она отвергла пустоту, которую я вы­брал... давно. Очень давно.

А может, я даже и не выбирал ее вовсе.

Это был выбор человечества. Меня забыли спросить. Так получилось. Несчаст­ный случай.

Кстати, в моей коллекции был блюз под названием «Несчастный случай» (ав­тор - Добрый Негр). Разумеется, он вошел в ту подборку, которую я презентовал Вере - там, у Озера, где плавали недоумевающие утки, нацепившие зимние перья и теперь изнывающие от жары, которая наступила вместе с расцветом цивилиза­ции.

Пора мутировать, утки.

Приспосабливаться к новым условиям жизни.

13

Конечно, здесь бы и оставить поставленную точку. Но если ты не напишешь тринадцатую главу, это сделает кто-нибудь за тебя. Например, та же слепая судь­ба, страдающая провалами памяти. Вряд ли стоит ей доверять.

Да, долой маски. Автор этой повести - я, Лев Львович (если есть такие, кто еще не догадался; а они, рассеянные, всегда найдутся, во все времена). Я решил написать повесть «Пустота» и подарить ее Вере ровно седьмого ноября 2007 года, день в день.

Мотив этой бессмысленной и странной затеи, если уж маски содраны?

Видите ли, творчество - это первый (после любви, то есть в абсолютном ис­числении - второй) способ сражаться с пустотой. Основной закон творчества мне известен по долгу службы: интрига в чувствах, а не в сюжете. (Я действительно вновь служу в государственном вузе; а если служу, следовательно, исполняю свой долг.) Даже если вы пишете о мировой истории, об Аккадском царстве, о Цезаре или о кучке фарфорозубых желторотых, напавших на фантом Вавилона, то интри­га все равно в чувствах, а не в сюжете.