Нет доступа. Повесть - Ярослав Шестак

А его два друга, два бездарных пацифиста, которые, наглотавшись опиума, несли какую-то околесицу, так что все просто чуть не валились под стол от возмущения? Мысль Питера накрепко пришпилилась к этой свадьбе, этому Содому, о котором он до сих пор не может вспоминать без судорог. А что было в конце, когда все эти гости разъехались на своих перепачканных «Мерседесах», к тому же взятых напрокат?

Питер, оставшись наедине с Марией, возмущался этими полудурками, наркоманами и алкоголиками, а потом вспомнил про пастора, и тому тоже досталось. А дело было так: когда жених с невестой стояли у алтаря, как заведено, служитель спросил Питера:

– Согласны ли вы, Питер Как-вас-там, взять в жены эту деву, это диво, носящей имя заступницы нашей, матери Христа… – и еще полкилометра.

– Согласен, – выдохнул Питер, так как всю жизнь ждал этого момента.

Но пастор неожиданно показался недовольным, и грозно сверкнул взглядом из-под очков.

– Говорите «да» или «нет», молодой человек, без околичностей, – сухо сказал он.

– Да, согласен, – немного сбитый с толку, промямлил Питер.

Так вот, этому пастору, возмущался тогда он, – в ночь, в их брачную ночь! – этому пастору давно пора сменить рясу на смирительный халат, или провалиться в преисподнюю, где и обитает его истинный бог!

– А вот если бы я сказал ему, что не согласен, тогда бы он, верно, не стал поправлять меня! – язвил Питер. – Хотел бы я тогда посмотреть на его лицо!

– Так что же, значит, ты мог сказать «нет»? – неожиданно ожила Мария, еще не снявшая подвенечное платье, до того молчавшая, с таким выражением на лице, словно ей что-то почудилось.

– Да конечно нет! – проревел он, сам не сознавая, что говорит, точнее, не думая ни о ком, кроме себя.

И Мария поняла его по-своему, и зарядила ему такой подщечник, от которого загудело в его пустой головушке, словно размотали железную цепь на вороте, а у нее в глазах стояли слезы.

Да, та брачная ночь удалась на славу, что и говорить, не ночь, а сплошное надувательство. Много ей и ему пришлось потратить соответственно слез и слов, чтобы погасить конфликт.

Питер бросил вилку, так как почувствовал полнейшее отсутствие аппетита. Он поднялся и стал расхаживать по гостиной, а потом ненароком забрел в кабинет Мари. На столе лежал одинокий писчий листик, на котором были нацарапаны еще не просохшие вирши.

Питер немного почитал.

Оказывается, погода в них уже испортилась. Подул холодный ветер, лес зашевелился, а дуб закачался. Вероятно, тот самый. «Скоро вся природа полетит к чертям, – удовлетворенно подумал он. – А дуб надо срубить. Останутся лишь скалы да пустошь».

Питеру был объявлен бойкот, и с этим ничего нельзя было поделать. Мари, конечно, не настолько была глупа, чтобы издавать гробовое молчание, навроде греческой мумии, во всех случаях, нет. Односложные реплики вроде: «пересядь», «не хочу», «время ложиться», – она продолжала подавать, выбираясь иногда из своего внутреннего мирка. Но былое отношение отошло в Лету, словно она установила невидимый барьер, за который Питеру было не прыгнуть, как бы ни хотелось этого. Она стала более рассеяна, как и вообще все поэты, Питер ясно стал ощущать недостаточность заботы, которую ему она оказывала, пока не понял, что его рейтинг в глазах жены свелся к весьма низкой оценке.

Это не могло его не огорчать.

Два или три дня он еще держался, показывался молодцом и даже понемногу продолжал сопротивление. Так, на второй день Мари, проснувшись, увидела надпись белым маркером на занавеске: «У Мэри была корова», а на другой – «Джек и Джил взбирались на холм». (Это на нее никак не подействовало.) А со второй половины дня он пропал в неизвестном направлении и вернулся только поздним вечером. (Тот же эффект.)

Потом Питеру приснился жуткий сон, будто перед ним кричит Мари, как она никогда не делала. Она превратилась в мегеру, она требует от него признаний, она хочет, чтобы он объяснился. Питер бессвязно объясняет ей, что она должна жевать огурцы, как все нормальные люди – шумно.

– Ах, вот что тебе нужно! – взрывается Мари. – На!

В ее руках невесть откуда появляется здоровый нечищеный огурец, размером более походящий на тыкву, как будто только что сорванный с грядки. С оглушительным треском, с каким молния трещит в зарослях смородины, пробивая себе дорогу, Мари впивается в него и начинает жевать, смеясь, так широко открывая рот, что видно, что там внутри. И в этот миг Питер постигает, что больше не любит эту женщину, так как чувствует исходящий от нее холод. Ведь конец любви – это когда ты не видишь в человеке больше, чем видят в нем окружающие; это когда вороны сидят на деревьях, как бичи, и не поют соловьями, когда весь мир рассыпается, словно детский замок ребенка, порушенный собственной рукой.

Питер проснулся в холодном поту и обернулся к жене. «Правда ли это?» – с ужасом подумал он. Нет, это не было правдой. И потому, когда занялось утро, и Мари проснулась, ему ничего не оставалось сделать, как только пасть ей в ноги, моля о прощении и возврате всех былых ценностей.

Мир был, кажется, восстановлен, но это был шаткий мир.

Питер понял это очень быстро, как только, по настоянию Марии, они досрочно вернулись домой в Эмсбрук (полумиллионный городок, без каких-либо достопримечательностей, не считая местных). Она стала понемногу удаляться от мужа, забросила письменные принадлежности и достала компьютер «Компак», которым когда-то раньше пользовалась. Каждый день она что-то набирала и набирала без конца. Питер даже боялся взглядывать на экран, опасаясь увидеть там собственное ничтожество. «Она решила побить все рекорды стихотворчества, – думал он. – А если человек без конца строчит стихи, то его можно уважать».

Когда пришел конец его каникулам, он снова одел форму полицейского и приступил к службе. Вообще, Питер был не слишком выдающимся полисменом. Во всем было виновато его золотое сердце или «мягкие кости», как говорили злые языки. Он сразу же начинал скисать, когда, поймав мелкого воришку или шалопая, начинал слушать слезливые рассказы об опухшей с голоду маме (бабушке, сестре), или каком-нибудь дядюшке Вилли (почему-то это имя чаще других попадалось), который банкрот, и кончает свои дни в нищете. Не то чтобы Питер не мог притащить оболтуса в участок; просто этот дядюшка так живо представал его воображению, со всеми своими бедами и горестями, что Питер посчитал бы себя просто негодяем, если бы не отпустил оболтуса, последнего кормильца дядюшки Вилли. Если же попадался плохой рассказчик, то он обычно и платился. С остальных Питер брал слово никогда больше не делать подобного и отпускал на все четыре стороны. А еще были такие слухи, что он немилосерден к настоящим бандитам и с ними при взятии обычно не церемонится. Как бы там ни было, его уже два раза увольняли с работы, так как всплывали разные мелкие обстоятельства, и три раза принимали. Шериф Керк несколько холодно относился к Питеру, и тот платил той же монетой по отношению к службе. Денег Марии хватило бы на трех Питеров, она никогда не была занудой в денежных вопросах. Просто ему очень быстро наскучивало плейбойствовать, и после двух-трех месяцев вынужденного отдыха он вновь рвался на службу, затем, чтобы через неделю начать тяготиться ей, но из приличия не бросать.

Питер с Марией выбрали не самое подходящее время для возвращения: начиналась пора отпусков, Эмсбрук изнывал от жары, поэтому большинство знакомых Морганов подались в более умеренные широты, подальше от взбесившегося солнца и пересохшего воздуха. Мария, замкнувшись, сутками просиживала дома, занимаясь с компьютером; Питер патрулировал на своем «Плимуте» во все стороны, вытаскивая из помойных баков заспанных наркоманов и очищая окрестности от всякого рода злоумышленников.

Потом у них исчез кот, запропастившись неведомо куда. Питер провел небольшое расследование, которое ничего не дало, кроме опорожненной молочной миски и цепочки следов, обрывающейся в саду, словно Том в этом месте расправил крылья и дал лету.

– Что бы ни говорили, там ему будет лучше, – сказал Питер, с грустью глядя на небо.

– Мария!

Она с трудом оторвала взгляд от дисплея, повернула лицо к Питеру и попыталась растянуть губы в улыбку, но они были упругими, и получилось по-резиновому и напряженно.

– Пора ужинать.

– Да-да, сейчас. Сейчас приду.

«Сейчас» наступало через двадцать минут, и когда она садилась за стол, взгляд у нее был как у медузы Горгоны, предметы валились из ее рук, пальцы нервно дергались, а еда разве что не всплывала над столом, как на орбитальной станции. Растущему гневу Питера не было предела, он едва сдерживал себя. На десерт он протягивал жене специально припасенную, очищенную морковь большой прочности, слушал ее привычно—бесшумное пережевывание и ему начинало уже казаться, что ум его вредится. «Микрофон. Ей нужен микрофон», – почему-то проходило в его голове.