И отрет Бог всякую слезу - Николай Петрович Гаврилов

class="p1">— Будет остановка на перегоне, там у начальства и спросите, — спустя паузу недовольно ответил старшина. — А пока тихо лежите….

Старшина не был злым человеком, просто он существовал в другом измерении: калеки так и остались на войне, а он жил дальше. И глядя на своих искромсанных подопечных, пожилой санитар думал о том, что хорошо бы на что-нибудь обменять полушубок у сидящей у дверей женщины, что хорошо бы вернуться домой к пятнице, как раз на день рождения свояка, попить с ним водки, а в воскресение починить покосившийся забор. Его мысли были обыденны, наполнены будничными заботами, подвластны земному притяжению. Санитар не был злым, просто за долгие годы работы в больницах он исчерпал отмеренную ему жалость, и если бы сейчас поступила команда освободить вагон, он повыкидывал бы инвалидов за шиворот прямо в снег, точно так же, как веселый капитан из МГБ и его солдаты.

— Эшелон идет на станцию Сортавала. Это в Карелии, — неожиданно для себя, негромко сказал он, хотя его больше никто ни о чем не спрашивал. — Говорят, там есть остров, Валаам. Там открыли дом инвалидов. Хотя какой там дом, одни монастырские стены, ни обогревания, ни электричества…. Так, что везут тебя, солдат, в самую тихую на свете обитель, — в сердцах признался он, но тут же спохватился, и постарался сгладить неосторожные слова:

— Но ничего, скоро все наладится. Хорошо вам там будет. Спите. Кормить остановят вечером.

И отвернулся к открытой буржуйке.

Люди в вагоне без эмоций выслушали слова старшины. Среди них находился один странный молодой лейтенант, накрытый старенькой офицерской шинелью. Странность была прежде всего в его форме, шинель лейтенанта была еще довоенного образца, без погон, — на выцветшем сукне виднелись следы от сорванных петлиц с командирскими шпалами. Накрытый довоенной шинелью лейтенант выглядел так, словно попал сюда из прошлого. Лейтенанта звали Андрей Звягинцев, ему исполнилось двадцать восемь лет, шесть из которых он не мог ходить из-за пулевого ранения в позвоночник, полученного на окраине Минска при попытке бегства из лагеря военнопленных. О своем нахождении в плену Андрей никому не говорил, легко мог услышать от остальных инвалидов что-нибудь вроде: «Мы Днепр форсировали, из ста один доплывал, прямо в воде от нефти горели, пока ты, гнида, в плену немецкие сапоги лизал…»

Жизнь человеческая имеет несколько перекрестков, — свернул не туда, и с тех пор тянутся перед тобой заросшие, окольные тропинки. Лейтенант Андрей Звягинцев знал, что выбрал свой путь еще в июне сорок первого года, подняв руки вверх перед тремя немецкими солдатами. И что бы он после этого не делал, все было уже вторично, неважно, запоздало. Той минуты растерянности ему было уже не вернуть. Она стала главной в его жизни. Но об этом никому было лучше не рассказывать, потому что людей среди людей мало, а вот судей много, особенно из тех, кто понимает только себя, кто чувствует только свою боль.

Сейчас лейтенант был крайне взволнован. Это внешне ничем не выражалось, только бледное, заостренное лицо стало еще бледнее, а на щеках проступил слабый румянец. На станции при погрузке Андрей не видел плачущего генерала, его вагон загрузили раньше, но пассажиры поезда «Брест — Москва» за оцеплением уже стояли, и среди них Звягинцев вдруг увидел знакомое лицо. Парень, ровесник Андрея, неподвижно стоял за солдатами и, сузив глаза, с каким-то напряженным вниманием смотрел, как из грузовиков выносили ошметки прошедшей войны. На его скулах играли желваки. Их взгляды встретились всего на мгновение. Андрея тащили под руки, его ноги волочились по снегу, как у кошки с перебитым хребтом, но этого мгновения было достаточно, чтобы они узнали друг друга.

Словно в замедленной киноленте Андрей видел, как прищуренные глаза парня вдруг широко открылись, он напрягся еще больше, машинально сделал шаг вперед, но тут же уперся в плечо стоящего перед ним солдата. Звягинцева уже затащили в вагон, а парень все бегал вдоль цепочки оцепления, пытаясь заглянуть в открытые двери товарника. Затем поняв, что ему ближе не подобраться, он неожиданно снял с головы широкую, как у блатных, кепку, и низко, до земли, поклонился вагону, а затем и другим калекам, которых все продолжали и продолжали выносить из грузовиков. Солдаты на него оборачивались. Следом за ним страшному эшелону поклонилась какая-то женщина. Но этого Андрей уже не видел, его бросили на нижние нары, на охапку соломы, а пожилой усатый старшина помог расстегнуть ему шинель.

Эшелон через два часа тронулся, Пассажирский поезд тоже. Жизненные пути Андрея и того парня, когда-то соединенные в одно целое, вновь разошлись в разные стороны. Потрясенный неожиданной встречей лейтенант еще долго не мог успокоиться. Какая-то часть сознания говорила ему, что он ошибся, что такой встречи просто не могло быть, что его друг расстрелян немцами еще семь лет назад, а сегодня утром он увидел кого-то очень похожего, хотя глаза парня явно расширились, когда они на секунду встретились взглядами.

Эшелон продолжал мчаться на север, на станцию Сортавала. Там железная дорога заканчивалась, а на линии далекого горизонта, среди пустынных вод, стоял поросший лесом остров со скалистыми берегами, — остров Валаам, бывшие монастырские владения; по словам старшины, — самая тихая на свете обитель. Жизнь словно посчитала, что Андрею мало того, что он уже вынес. Но сейчас он не думал о будущем, случайная встреча снова вернула его к той минуте, когда он сдался в плен, сразу и бесповоротно выбрав свою судьбу. Со временем сон стал брать свое, стук колес убаюкивал, и лейтенант закрыл глаза.

А как только заснул, сразу стал видеть окраину Минска, деревню Масюковщину, крыши частных домов и множество белых аистов.

Аистов было очень много. Люди радовались, когда большие белые птицы вили себе гнезда в их дворах.

Потому что каждому известно, что аисты приносят счастье.

***

В пассажирском поезде «Брест — Москва» вовсю рассуждали об утренней встрече со страшным эшелоном. Рассказывали друг другу об изуродованных солдатах без рук и без ног, закидываемых в вагоны как поленья, о десятках закрытых брезентом грузовиков, о плачущем фронтовике-генерале. Самого генерала больше никто не видел, он ушел из тамбура и закрылся в отдельном купе мягкого вагона.

— Главное ведь, — всех разом…. Не могли же их сутками в грузовиках держать, пока всех соберут. Значит, одновременно, в один момент, из разных городов забрали и на этот полустанок свезли. Приказ, значит, такой был секретный, — говорил в одном из отсеков общего вагона грузный мужчина с аккуратно стрижеными усиками. Мужчина был явным спекулянтом, он вез с собой сразу три тяжелых мешка