И отрет Бог всякую слезу - Николай Петрович Гаврилов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А к ним уже бежали какие-то люди.
Дальнейшее Саша помнил смутно. Его спросили: «не ранен, парень?», быстро ощупали и оторвали от мертвой девочки. Затем он долго сидел на тротуаре и отрешенно смотрел, как к воронке подъехала машина скорой помощи, как в нее, закрыв обеих простынями, заносили мать и дочь, по воле судьбы не оставленных жить по раздельности. Смотрел, как вытаскивали из трамвая мертвую вагоновожатую, как выводили из полуразрушенного дома ошеломленных, раздетых жильцов. Оказывается, тревогу объявили, когда он вышел из дома, именно поэтому город казался таким пустым.
— Прорвался, гад. Здесь две бомбы сбросил, и еще две на площади Свободы. Но там только мужчину одного легко ранило, — громко говорил кому-то военный с голубыми петлицами. Голос военного уходил как бы в пустоту, гас, не проникая в сознание. Саша слышал его слова, но вникнуть в них не мог, да и не старался. Голова раскалывалась, его подташнивало, плечо ныло от удара об стену, а перед глазами, словно замерев, все так же стояла пустая улица и лица девочки и матери, первых увиденных жертв войны.
Путь обратно домой занял целый час. Прохожие смотрели на него с испугом; вся его рубашка, руки, даже лицо, были измазаны кровью девочки. Чем дальше он удалялся от центра, тем меньше людей были в курсе того, что произошло. Здесь продолжалась обычная жизнь, люди никуда не торопились, спокойно выходили и заходили в двери открытых магазинов, некоторые даже улыбались. В одном из проходных дворов пожилая женщина выгуливала рыжую лохматую собачку, от избытка энергии собачка с лаем носилась по двору, а старушка следила за ней любящим взглядом. В другом две мамы разговаривали между собой, в руках одной была авоська с зеленью, их дети играли в песочнице, и от этой мирной картины Саше захотелось заплакать.
— Где ты был? — ахнула мать, увидев сына, перепачканного кирпичной пылью и разводами засохшей крови. Саша хотел рассказать ей все: как текла темная струйка изо рта маленькой девочки, которая в свои десять-двенадцать лет еще никому не могла сделать зла; о вагоновожатой, не выпускающей из руки проволочный звонок трамвая; про чудо, благодаря которому он остался жив, хотя стена дома, где он проходил, была вся испещрена осколками. Но почему-то не рассказал. Сказал только, что на Советской упали две бомбы, и он помогал раненым.
Говорят, к чужым смертям привыкаешь очень быстро. Был человек, и нет его, не стоит о нем думать, он к нам не вернется, мы к нему придем. Но первое прикосновение войны запоминаешь навсегда. Весь остаток дня внутри Саши словно горели две поминальные свечи, освещая его изнутри строгим немеркнущим светом. Он был немногословен, даже отрешен, отвечал, когда его спрашивали, пил чай, ел борщ, но отцу с матерью было понятно, что он находится в комнате лишь телом. Отец рассказал, что по всем предприятиям Минска проходят митинги, что начата мобилизация военнообязанных, а с вокзала на запад уходят поезда, набитые военнослужащими, срочно возвращающихся из отпусков в свои части. О событиях на фронте все так же было ничего неизвестно, сводки по радио невнятно сообщали о тяжелых боях на границе. Немецкий самолет, сбросивший с утра бомбы в центре Минска, оказался единственным. Больше в этот день покой города не нарушался.
Ближе к вечеру Саша спросил о Бродовиче, но его никто не видел. Оказалось, что мать Кости ищет его с утра. На общей кухне бродили слухи о формирующемся на станции Колодищи запасном полке, составленном из одних добровольцев. Услышав это, отец помрачнел, вызвал Сашу в коридор, чтобы мать не слышала и, с непривычной для него жесткостью сказал, смотря Саше прямо в глаза:
— Мне кажется, ты знаешь, куда Костя пропал…. Смотри, не вздумай…. Войну не надо искать, она сама тебя найдет, если судьба. Не бросай мать с Иришкой. Пойми, это самое важное на свете…. Нет ничего важнее, чем быть рядом с теми, кто тебе доверился. Если меня не будет, ты за них в ответе. Дай мне слово….
И Саша дал слово, еще не зная, что у человека нет власти над будущим.
И был вечер, и было утро, день второй.
V
На станции Колодищи с рассветом началось построение добровольцев.
Небо еще только начало светлеть, на полях лежал туман. Огромный спящий Минск остался за спиной. Добровольцы, толкаясь, кое-как разобрались в шеренги. Многие были с узелками. Неровный, переминающийся строй мужчин самых разных возрастов, одетых в кепки, рубашки и пиджаки темнел рядами в предрассветных сумерках. Вскоре перед строем появился молодой лейтенант в новенькой, еще не подогнанной форме. К лейтенанту подошел сержант со списками в руках. Все разговоры и шум сразу прекратились. Наступила тишина.
— Товарищи добровольцы! — крикнул лейтенант звонким голосом. — Вы вступаете в ряды Красной армии. По приказу начальника обороны, часть из вас отправиться под Лиду, охранять дальние рубежи на подступах к городу в составе 100-й стрелковой дивизии, другая часть поступит в распоряжение 2-го и 44-го стрелковых корпусов. Через два-три дня обстановка на фронте наладится, вы будете переведены обратно в Минск, занесены в штатное расписание запасных полков, а врага добьют регулярные части Красной армии. Ну, а пока так…. Сейчас начнется перекличка. Чью фамилию называю, выходят из строя и делают два шага вперед….
Бледный после бессонной ночи Костя Бродович стоял во второй шеренге. Запись в военкомате прошла успешно, задерганному беспрерывно звонившими телефонами военкому было некогда копаться в метриках. На второй день войны добровольцев набралось больше двух тысяч, до вечера их распустили по домам, а к ночи привезли в Колодищи. Но Костя домой не пошел, целый день просидел на лавочке возле военкомата. Он понимал, что не сможет сказать матери о своем поступке. Мама обязательно начнет плакать, кричать, закрывать собой дверь, и что ему тогда,
