И отрет Бог всякую слезу - Николай Петрович Гаврилов

дома, как при кораблекрушении, каждый стараясь вынести из квартиры самое ценное, но что для них ценнее, каждый решал сам. Кто-то, практичный, забрал с собой только деньги и документы, а кто-то, не задумываясь о завтрашнем дне, выносил из своих комнат альбомы с фотографиями, связки писем, какие-то осколки прошлого, имеющие значение только для них самих. Саша видел стоящую возле сарая старушку, у которой в руках была только потемневшая от времени икона, видел другую, прижимающую к груди кота.

Из общей толпы выделялся один мальчик лет двенадцати в белой отглаженной рубашке с коротким рукавом. Он стоял чуть в стороне от остальных, и сразу было понятно, что война застала его дома одного, что родители в этот воскресный день уехали куда-нибудь на дачу. Выражение лица у мальчишки было крайне растерянным. Его взгляд был направлен на угол дома, откуда могли появиться его родители. Саша знал этого чистенького, ухоженного мальчика, он знал всех в доме, но его имени сейчас вспомнить не мог.

Точно такие же толпы стояли и у двух других подъездов, все смотрели на небо. А небо было чистое, голубое, довоенное. И никаких самолетов в нем не замечалось.

— В своем доме хорошо жить, — со вздохом произнес мужик в майке. — В своем доме погреб есть. Оно лучше, — в погребе-то. А здесь, стой и жди неизвестно чего….

— Не думали, не гадали…. — поддержал его кто-то. Остальные молчали.

— А ведь было в истории человечества золотой век, когда люди не убивали друг друга, — с тоской вдруг сказал стоящий рядом с Сашей невысокий сухой старичок с седой бородкой. Старичка звали Семен Михайлович, он когда-то преподавал историю в Белорусском государственном университете. Вся Сторожовка знала Семена Михайловича как умнейшего, но совершенно не приспособленного к жизни человека; он мыслил целыми эпохами, прошлое было для него намного ближе, чем настоящее, а давно исчезнувшие государства реальнее, чем существующие ныне. В их доме историк занимал маленькую комнатку на первом этаже, битком набитую старыми книгами.

— Минойская цивилизация на острове Крит. Самая загадочная, самая непонятная для человеческого естества цивилизация, — все с той же тоской продолжал Семен Михайлович, конкретно ни к кому не обращаясь. — За века существования ни в одном мужском захоронении не было найдено оружия. Понимаете, ни в одном…. Ни одного пробитого черепа, ни одной грудной клетки, сломанной копьем или стрелой. Невозможно, но это факт. Они не знали что такое война. Не знали, что такое убийство. На фресках во дворце царя нет ни одной батальной сцены, ни одной вереницы пленных…. Во все времена у всех народов есть, а у них нет. Только праздники, танцы с быком…. Вы понимаете, они как-то научились жалеть друг друга. Но их письменность, к сожалению, так и не расшифрована…..

— Опять вы со своей историей, Семен Михайлович. Когда это было…. — недовольно, словно ему мешали смотреть в небо, вмешался мужчина в майке. — Раз такой умный, скажите, чего это немец на нас попер? Мы же еще вчера им хлебушек гнали…. Как думаете, за неделю Гитлера сбросим? Или повозиться придется?

Семен Михайлович только вздохнул:

— Вот и молчите, если не знаете, — бурчал сосед. — А то Крит, золотой век, фрески…. Кому это сейчас надо?

Саша почти не вслушивался в разговор соседей. Его занимало другое. Прошло уже около двадцати минут, а небо по-прежнему оставалось пустым и чистым. Даже облака не пробегали. Вой сирены тоже затих. Похоже, это была ложная тревога. И как только он собрался произнести об этом вслух, из открытого окна первого этажа высунулась голова какой-то женщины с замотанным на мокрых волосах полотенцем. Видно, она все это время находилась в ванной и ничего не слышала.

— Софья Григорьевна, — крикнула женщина, выискивая взглядом кого-то во дворе. — Не стойте там, возвращайтесь к себе в квартиру. Только что передали, что паниковать не надо, не долетели немецкие самолеты….

Толпа зашевелилась.

— Да их и не было, самолетов этих. Может, тетка из радиоцентра со страху стаю ворон с ними перепутала, — сказал кто-то с явным облегчением.

— А немец уже улепетывает до самого Берлина. С полными подштанниками. Вот так-то, Семен Михайлович, — весело добавил загорелый мужик, беря в руки чемодан и узел. Общее напряжение сразу спало. И хоть в глазах еще прыгал страх, многие улыбались, пряча за улыбкой пережитое волнение.

В этот день воздушную тревогу объявляли несколько раз. Во второй раз во двор вышло не более пятнадцати человек, они выходили уже спокойно, без суеты, собрав вещи и закрыв за собою квартиры. От обилия узлов двор стал походить на цыганский табор. Потом жильцов с каждым разом выходило все меньше. Суета будничных забот брала свое, тем более, что в городе по-прежнему ничего не происходило. Жильцы разложили обратно по буфетам серебряные чайные ложечки, поставили на полки фотографии и фарфоровых слоников, которые приносят в дом счастье. Как и в любой другой день, на общих кухнях затолкались женщины со сковородками и кастрюлями в руках. Запахло жареной картошкой. Где-то шла война, но она была далеко, и пока не воспринималась, как личная угроза. Отец Саши вернулся ближе к вечеру, он рассказал, что на заводе начали формировать народные дружины, что назавтра снова назначен митинг. О развитии событий на границе никто ничего не знал. По радио повторяли только утреннее выступление Молотова. Поэтому, когда на закате, в очередной раз объявили тревогу, во двор вышли всего три человека.

Саша тоже спустился вниз, потому что его позвал Костя Бродович.

Как и при первой тревоге, во дворе находился мужчина в майке, надевший по случаю вечера на майку пиджак. Несмотря на собственные слова о том, что немца уже добивают в Берлине, он первым покидал свою комнату при каждой воздушной тревоге, вынося с собой все большее количество вещей. Кроме него во двор спустилась какая-то бабушка и Семен Михайлович. Возле угла дома по-прежнему стоял одинокий несчастный мальчик. Взгляд мальчика стал молящим. Саше показалось, что мальчишка так и оставался во дворе, неотрывно следя за улицей, словно боялся пропустить момент, когда там покажутся его родные.

— Его родители на все выходные к знакомым в Гродно уехали, — подойдя к Саше, сказал Костя. — Не позавидуешь. Под Гродно сейчас такая каша….

— В смысле — каша? Ты откуда знаешь? — быстро спросил друга Саша, вглядываясь в его лицо. Костя был явно взволнован, какой-то секрет распирал его изнутри, он вроде даже дрожал, и постоянно облизывал языком губы.

— Я только что был у одного маминого знакомого, — зашептал Костя, оглянувшись по сторонам. — В общем, положение гораздо хуже, чем предполагалось. Что-то