Черный Пес - Илья Плахута

Однако же, понимание и принятие, то есть, скорее даже, примирение, приходят только с возрастом, да и то только тем, кто хочет понимать и осознавать, а не оставаться в тени мрачного невежества, которое, несмотря на огромное количество информации вокруг, только усилилось со временем, окрепло и не собиралось сдавать свои позиции просветительству.

***

Я хочу быть другим.

Я хочу быть умнее.

Я хочу быть тверже в своих убеждениях.

Последнее давалось тяжелее всего, ведь каждый, кто знал о моих этих желаниях, старался поставить мне палки зависти и недопонимания в колеса моих личных устремлений. С остальными желаниями проблем практически не возникало – я умел отличаться от остальных детей, или даже так: я умело отличался от остальных детей. И вот зная все это, я изо всех сил тащил за своей спиной большущее черное животное. Ухватившись за его задние лапы, я пытался двигаться равномерно, чтобы не стереть часть животного об асфальт, чтобы кровь не сочилась на дорогу и все ради одной цели – чтобы никто ничего не знал.

***

Исследование мертвого пса я видел только как самостоятельное занятие, без привлечения кого-то извне, пусть даже близких друзей. Они могли всё рассказать родителям, и это могло значить для меня только одно, и поэтому было недопустимо, – я получу трепку, и в этот раз могло случиться так, что трепка будет настоящая, потому что собранные негативные эмоции родителей могли выплеснуться за край, и история с черным псом как ничто другое могла этому поспособствовать.

Так или иначе, дело шло к моему наказанию, которое откладывалось на неопределенный срок, но это меня оп какой-то причине не пугало. Это в любом случае рано или поздно должно было случиться: я должен был понести наказание, я это прекрасно понимал – детей необходимо иногда наказывать, иначе они почувствуют очень рано полную безнаказанность, подогреваемую детской капризностью и своего рода высокомерием по отношению к взрослым. Другое дело, что мои родители не были поборниками насильственных методов воспитания. Но так как у меня иногда получалось прочитать чувства, проступавшие на лицах взрослых, я уже видел возможное будущее и его сгустившееся надо мной черные тучи. На лицах родителей, да и вообще других старших поколений, я наблюдал скрытность, свойственную только им: они-то считают себя хитрее детей, но никто не умеет так хорошо все скрыть от посторонних глаз, как ребенок, имеющий такую цель. Взрослые очень часто бесхитростны, и оттого страдают – всегда найдется тот, кто сможет воспользоваться наивностью или малодушием.

Мне кажется, черный пес действительно был предзнаменованием чего-то нехорошего. Что именно должно было произойти, мне было невдомек. Но с раннего детства я привык доверять своим внутренним ощущениям. Многие называют это интуицией, но я считаю, что, став старше, многие перестают слушать себя, прислушиваться к практически безошибочному и бесперебойно работающему механизму внутреннего Я. Такой механизм я сравнивал всегда с лучшими из часовых наборов винтиков и шестеренок, слаженная работа которых меня завораживала, не говоря уже о долгой и правильной работе, продлевающей радость от использования. Вот так я приготовился к любому возможному варианту развития событий, где собственно я был главным действующим звеном, ведь убери меня из цепи звеньев – все рассыплется, и судьба (решил использовать мамино любимое в этом контексте слово) примет другой оборот, что, как мне казалось, лишь на некоторое отложит мое наказание, проходившее через эту нить событий ярко-красной линией.

***

Туша черного пса была почти неподъемна. Как я не пытался вначале затащить ее в трубу коллектора, ничего не выходило. Я даже нашел веревку, перевязал ее вокруг собачьей шеи, перекинув потом через ветку росшего рядом дерева, и попытался втащить. Дело шло медленно, с большим трудом, забирая у меня те силы, которые я оставлял на скорейшее, молниеносное, возвращение домой. А времени на завершение плана почти не оставалось: мама, скорее всего, уже отложила в сторону свой любовный роман, а отец, потирая замасленные руки, собирался закрывать гараж. Его ритуал выходного дня подошел к концу, ему приходилось настраиваться на другие волны, вспоминать, что он является неотъемлемой частью семьи. Мама, складывалось впечатление, не совсем разделяла понятие неотъемлемости отца потому, что однажды я задал ей вопрос, что мы будем делать, если с отцом что-нибудь случится. Она замешкалась перед ответом, и со стороны не совсем было понятно, было ли это замешательство от самого моего вопроса, или же ее удивило совпадение вопросов двух разных членов одной семьи. «Жизнь на этом не закончится – будем жить дальше, сынок», вот что ответила мне мама. Я очень удивился ее ответу, хотя у меня не оставалось никаких сомнений, что он был исключительно искренним, пусть даже если требовал некоторого времени для обдумывания.

Наконец, у меня получилось запихнуть пса в трубу. Я был доволен, нет, счастлив даже. У меня получилось! Родители могли бы мной гордиться, если бы совершенное мной было спортивным достижением или победой на ученическом конкурсе. Но речь шла о том, что их двенадцатилетний сын умудрился каким-то образом засунуть огромного, сбитого машиной, черного пса в проржавевшую и кишмя кишащую микробами трубу только раджи того, чтобы приходить позже и смотреть, как дальше будет разлагаться труп, как паразиты будут разъедать его, сдирать по кусочкам избитое тело.

Внутренне я предвкушал те изменения, что произойдут с собакой в следующие пять-шесть дней. Жаль, что они не смогут стать моим научным проектом по биологии – я бы получил высший балл, ведь вряд ли кто из моих одноклассников смог бы додуматься до такого странного и, как бы сказал директор, вызывающего проекта. А я бы отвечал, что хочу, когда выросту, выучиться на ветеринара или хирурга: была большая доля вероятности, что мою истинную идею с патологоанатомией не поймут, вызовут, конечно же, родителей на беседу с администрацией, заставят посещать школьного психолога, чью должность я бы отменил за ненадобностью: основную массу школьных психологов любым способом подкупали родители, чьи дети находились под ударом или скорее под угрозой отстранения или перевода в другое заведение. Таким образом, ребенок, несмотря на некоторое психическое расстройство, оставался в школе, и со стороны учителей делалось всё, чтобы показать, что он здоров, нормален и готов к дружбе с остальными себе подобными. Но нас, детей, не проведешь – на пушечный выстрел никто не подойдет к такому «здоровому» мальчику или девочке, или, как мы такового или таковую называли, «экземпляру».

Такие явления случались повсеместно. Был и в моей школе такой «экземпляр»: он учился в параллельном классе, ни на что не жаловался, нечасто, правда, общался с одноклассниками, но при этом считался вполне нормальным парнем. Все так думали до тех пор, пока он не сжег нашу классную комнату. Его увидели выходящим из школы, лицо всё было измазано копотью, в руках он держал «зиппо», которую он накануне содеянного украл у своего отца. Его лицо озаряла такая улыбка, будто он совершил величайший и добрейший поступок в мире, – ему явно доставило удовольствие облить классную комнату бензином и поджечь. Наверно, он преспокойно бы досмотрел то зрелище вблизи, и, совершенно точно, до конца, пока языки пламени не достигли и не лизнули бы его самого, превращая его в жалкий огарок родительских представлений и надежд. Но собственный инстинкт самосохранения возобладал над желаниями, поэтому он решил, что не стоило дольше оставаться в жаровне, в которую он превратил школьный класс.

«Мне не нравилась та комната», спокойно и без видимого напряжения ответил Николас – именно так звали этого мальчика. После этого случая он практически ничего не говорил, даже родителям, даже полицейским, задававшим кучу вопросов: последних он заставил попотеть потому, что явных и прямых доказательств против него, как ни странно, не было. Все знали, что это сделал именно этот мальчик по имени Николас. А он просто улыбался, и в его глазах всем без исключения виделся огонь, яркий, живой и скорее всего сумасшедший, и поэтому непобедимый в своей бессознательной мощи.

Родителям Николаса удалось как-то замять дело со сгоревшей комнатой. Еще некоторое время мальчик оставался в городе, но ни у кого уже не было сомнений, что не было ему места среди нормальных людей, что придется ему жить среди подобных. А это означало либо психиатрическую лечебницу, либо, на худой конец, дорогой закрытый пансионат, где бы его смогли продержать еще долго, правда, не имея никаких гарантий, что новое учебное заведение не станет пеплом после его вмешательства. Родители тратили на Николаса большие деньги: я не знал, сколько точно, но судя по маминым округлившимся глазам, это были приличные суммы, на которые наша нормальная и адекватная семья смогла жить не один месяц.