Голос зовущего - Алберт Артурович Бэл
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Держись, малыш!
— Дай ему, дай!
— Кинь двойного нельсона!
Через некоторое время появлялся кто-нибудь из учителей.
Ребята разбегались врассыпную. А я, грязный, помятый, с расквашенным носом, стремглав несся в класс. Там повязывал бант, если перед боем успевал его снять, и сидел тише воды, ниже травы. Как я ненавидел эти потасовки!
Зато ребята со мною считались. Даже побаивались. И все же я был хилым. Руки тонкие, без мускулов, плечи узкие, без мускулов, шея длинная, без мускулов, ноги худые, без мускулов.
Когда я перешел в четвертый, у нас в школе появился новый учитель физкультуры, бывший летчик. На первом же уроке он показал нам пожелтевшую газетную вырезку со своей фотографией. Я боготворил учителя до тех пор, пока он всех, кто не смог подтянуться на турнике, не стал подтягивать кверху за уши. Четыре раза он поднимал меня таким образом, а я, как мог, помогал ему своими немощными мускулами. Мне казалось, голова моя вот-вот расколется. Ребята ржали от удовольствия.
И после этого в классе подметили, что уши у меня красные, к тому же большего, чем следует, размера. Небольшой как будто анатомический недостаток, а сколько насмешек пришлось претерпеть. Я занялся физкультурой. Мне захотелось стать сильным и отомстить учителю. Каждое утро я размахивал гантелями, переходя все к большим тяжестям, пока мои мышцы не налились металлом. Учитель из школы ушел, следы его, как сказали бы индейцы, затерялись, а я продолжал заниматься физкультурой. В семнадцать лет я был таким же сильным, как теперь, хотя и менее плечистым и закаленным, но все-таки сильным. Я собирал сведения об учителе. Он переменил профессию, работал где-то в деревне ветеринаром. Я уже собрался было съездить в те края, дать взбучку доблестному соколу, но какое-то событие, теперь не помню какое, расстроило мои планы. Вскоре учитель вылетел у меня из головы. Но несколько лет спустя я неожиданно встретил его в Риге. Шел я по улице, а он стоял у витрины магазина «Динамо», разглядывая боксерские перчатки, теннисные ракетки, велосипедные шины. Я остановился, заглянул ему в лицо. Учитель казался печальным, постаревшим. А я был мускулистый и сильный. Я был в боевой готовности. Когда-то он за уши подтягивал меня к перекладине турника для того, чтобы я осознал, как важно быть сильным. Свою миссию он выполнил. Учитель посмотрел на меня, но не узнал. И ушел, по-медвежьи косолапя. Куда делась его прежняя выправка. И мне стало жаль его, а ведь я собирался поколотить его, на худой конец, надрать уши.
У Земли есть свое прошлое, свои геологические пласты. У человека тоже. И, видно, где-то очень глубоко во мне гнездятся сорняки, от которых трудно избавиться. Столько лет я носил в себе ненависть, полагая, что это ненависть. Я, видите ли, должен был отомстить за свои уши! Но кому нужна подобная месть! Учитель стольких драл за уши, что и в лицо всех не запомнил. И все же, откуда во мне такая мягкотелость, сердобольность? Может, это и есть досточтимая человечность? Или просто холодный расчет — время работает на меня.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
— Который час?
— Семь.
— Как не хочется вставать.
— Это оттого, что темно.
— И все-таки встану!
— Молодчина. Но ты не торопись.
— Еда в холодильнике. А может, меня подождешь?
— Нет, Су мне поможет.
— А вдруг заупрямится? Он ведь упрямый субъект.
— Не беспокойся, я его заставлю! Напомню о семейном равноправии, о супружеских обязанностях и тому подобных вещах. А если все-таки заартачится, наподдам разок-другой по мягкому месту.
— Ты очень мил.
— С утра все милы.
— Нет, не все. Только ты.
— И ты.
— Мы оба милы.
Я отправился в ванную, наскоро умылся, ополоснув водою шею, плечи, спину, потом растерся полотенцем, оделся. Зашел на кухню, зажег газ, отвернул кран и, пока струя, шипя и пенясь, текла в чайник, я, не отрываясь, смотрел на серую стену.
Я выпятил губы с этаким самодовольным подобострастием, к тому же раздул щеки, не очень, конечно, — ровно настолько, чтобы выражение лица было в достаточной мере благопристойным и глупым. Комбинация не из легких! Но больше всего хлопот доставили глаза. Я вперил их в стену, стараясь выжать взгляд покладистого ослика. Тем временем чайник наполнился до краев. Я расправил плечи и, одеревенело вскидывая ноги, пошел к плите.
— Эй, Паул! — крикнул я небрежно-фамильярно и все же довольно строго, чтобы преисполниться уважения к своей персоне. — Слышишь, Паул! Давай-ка скорей бутерброды с миногами!
Паул — мой секрет. Старый, проверенный кадр. Он помогает мне, где только можно помочь. Странный тип, не правда ли? Могу поспорить, у него нет собственных мыслей, а во всем остальном — неплохой человек. Итак, за работу! В мгновение ока я превратился в Паула. Превращение прошло без осложнений. Все необходимое уже было на моем лице, оставалось отобрать самое характерное. Раздувая щеки от усердия, Паул взялся за дело. Хлеб был совсем свежий. Паул резал его большим ножом, намазывал маслом, а сверху клал кусочки миног. На каждый ломтик хлеба приходилась половинка миноги.
— Эй, Су! — крикнул Паул. — Бутерброды готовы!
Паул обожал покрикивать. Как и всякий непоседливый товарищ, он терпеть не мог спокойной, размеренной речи. Я тут же преобразился в Су. Глядя ласково, искательно, расправив плечи и одеревенело вскидывая ноги, Су понес бутерброды в столовую.
Вернувшись на кухню, Су отрезал еще несколько ломтиков.
— Паул, — сказал Су, — как называется этот хлеб?
— Французская булка.
— До чего ж ты умен!
Хлеб был такой аппетитный, мягкий, податливый, и у меня с лица как-то сразу улетучилось все постороннее, я забыл о том, что я Паул и Су, забыл, что должен накрывать на стол. Я смял хлебный мякиш. Я снова был скульптором. Одна интересная мысль давно не давала мне покоя, и я решил проверить ее на деле. Вылепленная фигурка
