В Маньчжурии - Василий Немирович-Данченко

Недавно осматривал санитарный поезд Великой Княжны Татьяны Николаевны, где девушки лучших семей, не успев отдохнуть от невероятной устали, сами мыли вагоны для раненых и больных.

Я видел их на боевых позициях, в переполненных госпиталях, на станциях, где наскоро устроены приюты для раненых. Вместе с нашей студенческой молодёжью здесь это истинные герои и героини не из военных.

Другой наш герой — солдат, разумеется, в захолустных далёких деревнях, в степной сибирской глуши не забудет своей сестры. Надо видеть здесь, каким безграничным доверием пользуется она. Кротки, приветливы, трогательны их лица, ласков голос у постели страдающего солдата. С какою любовью, умилением встречают их наши страстотерпцы, как терпеливо, нежно касается сестра их ран! Она не верит безнадёжности положения, и часто этому обречённые смерти обязаны своим спасением. Такого бдительного, безотходного, материнского ухода нельзя себе представить. Заболеет сестра; кое-как, — не выздоровеет, а только подымится на ноги, — и опять она у своих раненых. Она слишком жалеет ближнего, чтобы пожалеть себя.

Часто сестёр не хватает; они после долгих утомительных дней должны, не отдохнув, проводить бессонные ночи у изголовья больных, требующих их постоянного присутствия, — и ни раздражения, ни жалобы, даже брови не сдвинутся, в лице ни упрёка, ни утомления, одна забота — не упустить подать помощь, отнять у беспощадной смерти ещё одну жертву.

Тут нет разницы общественных положений: все подруги, все на одной страде. Мещанка работает как и графиня. Завтра они разойдутся по разным дорогам, — сегодня это, действительно, сёстры одного ордена. Одни подбирают раненых, следуя с последними за отступающей частью в виду неприятельской пехоты, другие работают под огнём шрапнелей. Святые, чудные женщины! В них вся радость, счастье, надежда России.

Самый несообщительный, замкнутый солдат делает ей свои предсмертные распоряжения, передаёт последнюю волю, убеждённый в святом её выполнении. Я видел девушек над гангренозными, запаха которых не могут переносить врачи. Они не отходили от заживо сгнивавших страдальцев до самой минуты смерти. Голодные, они отдавали на моих глазах последнее, до единственного куска хлеба, проходящему мимо голодному солдату. Это не исключения, а зауряд.

Спасение врага

Тусклый рассвет. Точно свинцовый катит океан свои тяжёлые воды. Вспененными гребнями, они бьются над палубами затонувших пароходов, вскидываются у их мачт и труб.

— Посмотрите, посмотрите! Двое спасшихся.

— Где, где?

— Вон, видите трубу второго брандера?

Сверху от устья трубы вниз идут цепи. Прижавшись к трубе на одной цепи, Бог весть как, держатся двое. Сколько часов они там! Что они пережили за это долгое, мучительное время, цепляясь последними усилиями за уходящую жизнь. Один точно замер. Верно, руки ему прорезала эта цепь. Другой ещё подаёт знаки, машет чем-то. Взберётся на трубу, сядет и орёт что-то несуразное, должно быть, лишь бы его услышали. Ветер рвёт их прочь. Треплет, точно и ему хочется сбросить их и отдать океану его жертву. Душа болит за этих еще живых стремящихся к нам, подальше от чёрного царства смерти.

— Слава Богу, — шлюпка за ними!

Отважны, великодушны моряки. Как я их люблю в эту минуту.

Шлюпку швыряет буруном во все стороны, — то подымет на корму, то зароет носом, то вдруг опрокинет в образовавшуюся мгновенно между волнами бездну. То она исчезает совсем, и не видно её вовсе, то вскинет на белый гребень, и она вся обрисуется на нём с бесстрашными людьми, с их тонкими вёслами, с молодым офицером у руля. Вот-вот шлюпку опрокинет, и вместо спасения других придётся спасаться самим.

Шлюпка всё ближе и ближе… Японские матросы заметили её. Один, должно быть, не верит, спрятался куда-то, другой — весь внимание, боится упустить мгновение, когда она будет тут, около.

Грозен зелёный вал. Выгнув в бешенстве шею и вскинув свой пенистый гребень, несётся он на гребцов. Бешеный удар — и шлюпка опять далеко. Но матросы не теряются. С удвоенной силой гребут они туда, где двое их братьев, окоченелые, в отчаянии зовут их к себе: «Скорее, скорее!»

Опять вертит лодку во все стороны, точно чья-то чудовищная, невидимая рука снизу играет ею, тешится, то подпустит к цели, то отбросит назад. Вот последний удар. Она как-то вдруг оказалась над палубою затонувшего брандера. Бьётся во все стороны, мечется. То её подкинет под то место, где дрожат два несчастных, то опять унесёт прочь. Вертит…

Матросы орут что-то с трубы, им отвечают. В такие минуты люди, на каких языках они бы ни говорили, понимают друг друга. Скорее, скорее! Один как-то вдруг скинулся. Должно быть, в порыве отчаяния бросился вниз со своей высоты, и шлюпку как раз в это время как открытую ладонь подставило ему. Я видел, как матросы его поймали налету, сняли с него что-то, завернули во что-то, — должно быть, сухое, тёплое, — и положили вниз. Слава Богу, один спасён!..

Другой в это время делал что-то совсем необыкновенное. То, держась руками за цепь и упираясь ногами в трубу, он спускался, то, когда внизу бешеная волна обдавала его своей пеной, он опять взбегал таким же способом к устью трубы.

Наша шлюпка долго боролась с кипенью прибоя и никак не могла подобраться к нему. Несколько раз её швыряло в трубу, относило прочь. Мы боялись сверху, как бы эти герои не вернулись, оставив ветру и морю их добычу. К счастью, мы о наших моряках думали хуже, чем они оказались на деле. Ещё несколько поворотов вправо, влево, вперёд, назад.

Но вот настало — как во всякую непогоду — минутное затишье. Вода кипела, пока вдали складывались новые грозные валы океана. Шлюпка быстро двинулась вперёд. Японец не выдержал ожидания. Как обезьяна он сполз по цепи, упираясь в неё ногами, соскочил в воду и вдруг, неведомо как, оказался на спине опрокинутого парохода, в стороне от своего затопленного брандера. По этому днищу он пронёсся каким-то странным гимнастическим бегом, высоко подымая колена и держа руки горизонтально. Поскользнулся, — сейчас его подхватит беспощадная стихия… упал — прямо на подставленное ему со шлюпки весло. Если бы вы могли себе представить, как он уцепился за него руками и ногами. Ещё мгновение, и он был уже на шлюпке. Когда она отплывала к жизни, теплу, спасению, мы невольно крикнули сверху «ура!» этим самоотверженным людям.

Я должен оговориться.

Эти оба японца были не в счёт. Между своими они явились исключением. Остальные не желали жизни в плену. Доблестные солдаты, они не соглашались на сдачу. Несколько из них бросались с мачт в воду, когда подходили наши шлюпки.

Маленького японского матроса — кадета — подхватил громадный рыжебородый боцман как ребёнка на руки и, насколько он был способен на это, нежно уговаривал: «Не баловаться!» Но тот схватил свой галстук и давай его крутить жгутом, чтобы задушиться. Боцман крикнул товарищей, и те перерезали этот жгут. Тогда спасённый заплакал от отчаяния. Когда его, уже отогретого, сытого, выспавшегося спрашивали потом, он отвечал одно: «Смерть — честь, плен — позор. О мёртвом бы жалели и мой отец, и моя мать. Пленному мне уж нет дороги в отечество. Я его никогда-никогда не увижу!»

Японка — сестра милосердия

В партии прибывших в Одессу раненых матросов находилось несколько человек, пользовавшихся лечением в японском госпитале, в Чемульпо.

Все они рассказывают о редком уходе и внимании одной японки, по имени Тсушибаси, служившей у нашего корейского консула. Это молоденькая девушка из очень бедной японской семьи, кое-как объясняющаяся по-русски. Семья русского консула очень любила эту добродушную японку. В свою очередь, и она искренно привязалась к своим русским хозяевам. Наши матросы, находившиеся при охране, прозвали её почему-то «Машенькой».

И вот эта девушка, как только узнала о начавшихся военных действиях, не теряя ни одной минуты, отправилась в Чемульпо и добилась разрешения ухаживать за русскими ранеными.

В японском госпитале ею отчасти воспользовались как переводчицей. Больные русские матросы при посредстве этой японки высказывали свои нужды, которые немедленно же удовлетворялись.

Увидав впервые в госпитале изуродованные лица наших моряков, переносивших ужасные муки, сердобольная девушка залилась горькими слезами.

— Надо было вам видеть, какую редкую любовь, какое сострадание и милосердие проявила эта «японочка» к русским раненым, — передавали матросы. — Она хлопотала и возилась у постели раненых день и ночь, не смыкая глаз. Она страдала не менее самих раненых и радовалась, когда замечала малейшее улучшение.

Матросы с благоговением вспоминают об этой японской «Машеньке», называя её родной сестрицей.

— Пошли ей, Господи, здоровья! — восклицают они.

Студенты на войне