Илимская Атлантида. Собрание сочинений - Михаил Константинович Зарубин

провожу совещание на объекте, минут через двадцать буду свободен. – За Павловском говоришь, да… – Рецептер на несколько секунд замолчал, вероятно, прикидывал в уме соответствие времени и расстояния.

Я не выдержал затянувшейся паузы и, заинтригованный не прозвучавшей просьбой, не очень деликатно поторопил приятеля:

– Володя, думай быстрее, скажи, что случилось?

– Да ничего не случилось, мне твой совет нужен, – как будто выдохнул он взволнованно в трубку.

– А по телефону совет можно дать?

– Нет, нельзя.

– Тогда жди, часа через два.

– Через два часа, говоришь?

– Через два, не раньше, у меня же вертолета нет, только легковая машина. А у тебя, что, планов громадье и через два часа уже будешь в другом месте?

– Да нет, я буду у себя в театре, но у меня репетиция назначена.

– Начинай свою репетицию. Я приеду, подожду, посмотрю, как вы репетируете.

– Отлично, Михаил, я жду тебя. Заварю чай.

– Если чай…, тогда точно поспешу, – смягчил я свой напор легкой шуткой.

Когда находишься в Павловске, в этом благословенном месте, где уже не первый век «на медном плече Кифареда красногрудая птичка сидит», где весь парк умещается в отражении небольшого озера, а это озеро кажется больше неба, – о том, что происходит за оградой парка, не думаешь. Представляется, что везде благодать, тишина, красота. Очарование старинных мест испарилось довольно скоро. Пробка в Шушарах загасила надежду на скорую встречу с другом, а проезд по Витебскому проспекту можно было сравнить с ходьбой спортсмена на длинные дистанции. Вместо обещанных двух часов до театра Рецептера я добирался все четыре. Внизу, возле службы охраны, меня встретила Ирина – жена Владимира Эммануиловича.

– Ира, ты чего здесь? Почему не дома? – удивился я.

– У нас так не заведено, чтобы мы вдали друг от друга находились. Я всегда сопровождаю своего любимого мужа.

– А он что, сам до дома не доберется?

– Добраться, конечно, доберется, если мы вместе будем добираться. Он не выносит одиночества, да и я тоже, – понизила до шепота голос Ирина.

– Где же сейчас твой ненаглядный?

– Сам что ли не знаешь? Проводит репетицию.

– Ирочка, разреши взглянуть одним глазком на его священнодействие.

– Пойдем, только, наверное, уже заканчивается.

Ирина приоткрыла не скрипнувшую дверь, из репетиционного зала повеяло холодом и специфическим сложным театральным запахом, состоящим из запахов краски, клея, дерева и много чего еще. Я узнал голос Володи.

– Почему твой Чацкий на сцене менее интенсивен, чем твой же Репетилов? Такой знаменитый, мощный монолог не может придумать и произнести человек, которому хочется вздремнуть, – то ли спрашивал, то ли подсказывал красивому молодому актеру Рецептер.

– Так ведь у Чацкого два с половиной часа времени на сцене, а у Репетилова – двадцать минут. Сил не хватает, – логично оправдывался артист.

– Не экономь себя! Зритель все видит и не простит тебе душевной экономии. Представь – если исполнитель какого-нибудь фортепианного концерта сыграл бы первую часть в нужном темпе, вторую медленнее положенного, а на третьей прилег на клавиатуру рояля отдохнуть, – иронично сказал Рецептер. – Я понимаю, что ты попеременно исполняешь несколько ролей, но не смазывай их, не рисуй одной краской, создай палитру чувств, используй гамму переживаний. Ты же артист, ты должен! Понимаешь – должен! – это главное слово твоей профессии.

Молодой парень с модной косичкой на затылке, в подвернутых джинсах и темном свитере непререкаемо слушал своего режиссера. Рецептер продолжал:

– Ты меня не убедил, хотя сегодня было немного лучше, чем накануне. Но я, зная твои возможности, уверен, что ты не показал своего дарования. Ты не любишь своего героя!

– Любить Молчалина? Я ведь не Софья.

– Ты должен любить каждого своего героя, потому что он – это ты сам, ты вживаешься в него и становишься и Чацким, и Молчалиным, и Репетиловым. А каждый из них любит самого себя – это закон жизни.

Тут Володя увидел нас с Ириной, приветливо замахал руками. Обернувшись к своей молодежи, милостиво произнес:

– На сегодня все. До свидания. Увидимся завтра на спектакле.

– Ира, – нежно обратился он к жене, – ты напоила Михаила Константиновича чаем?

– Нет, конечно, не успела еще. Он недавно приехал.

– Ладно тебе, Володя, – отмахнулся я дружелюбно, – чай успеем еще попить. Слушай, я хоть и видел только самую концовку твоей репетиции, понял, что это «Горе от ума». Правильно?

– Да.

– А чего там репетировать? Я смотрел этот спектакль несколько месяцев назад, в нем все пригнано, слажено, все убедительно. Чего ты еще пытаешься добиться?

Володя посмотрел на меня внимательно и загадочно улыбнулся:

– Пригнано, говоришь, и все убедительно? Если бы так. В актерском деле никогда нельзя считать, что все состоялось. На каждом спектакле роль сочиняется заново. Спектакль – это не только слова. Каждый день должно возникать что-то новое, доселе не бывшее.

– Извини, что спросил. По моему представлению, если спектакль идет уже много раз, чего там репетировать.

– Сегодняшняя репетиция – это правки, исправление ошибок после вчерашнего спектакля. Нужно, чтобы труппа творчески понимала замысел автора, и мой тоже. Это сложный синтез спектакля, который получается через каждодневный анализ каждой роли.

– Володя, – обратилась к нему Ирина, – поторопись, уже поздно.

– Да, да, – вскинул руки Рецептер. – О спектаклях, репетициях потом. Пошли в кабинет.

– Пошли, Володя. Что же у тебя за секреты?

– Да нет секретов. Есть вопросы.

Прошли через большую комнату, три окна которой смотрели на Фонтанку. Мне всегда нравился вид из этих окон здания, находящегося между двумя символичными доминантами Петербурга, между БДТ им. Товстоногова и Аничковым мостом. Эти два, несравнимые по своим вещественным характеристикам, центра обладали во времени и в пространстве города сопоставимым духовным содержанием. Они, появившиеся в Северной столице в разные времена, казались двумя смысловыми узлами, звеньями цепи веков.

От этого неожиданного метафорического видения знакомого места я задумался и немного задержался у окна, наслаждаясь петербургской гармонией, наблюдая вечно прекрасное.

– Михаил, ты чего притих?

– Любуюсь красотой, – шепотом ответил я.

– Приходи как-нибудь с утра и наслаждайся хоть весь день.

– Было бы время, сутки бы смотрел на этот великий город, которому отдано за три века его существования столько любви, таланта, жизней, сколько иным городам не отдается за тысячу лет. И моя жизнь подчинена служения ему.

– Ну раз ему, тогда подойди сюда.

Я вошел в небольшой кабинет режиссера – Владимира Рецептера. Ничего в нем не изменилось. Тот же дубовый письменный стол, широкое из ореха кресло с инкрустацией, два дубовых стула с резьбой, спинки обтянуты тисненой кожей, книжные шкафы тоже с резьбой. Обстановка подобна дворцовой. Но площадь помещения так мала, что понятно, что это экономичный XXI век. Для Володи все это было дорого, его собственное, он перевез сюда личный кабинет после ремонта своей квартиры с надеждой, что когда-нибудь окажется в более просторных хоромах. Вместе с мебелью переехала и библиотека.

– Михаил, чай будешь?

– Володя, не хочу я чая. Я так надышался отработанным бензином в пробке, что никаких взбадривающих снадобий не надо.

– Тогда, может, коньячку?

– Ничего мне не надо. Давай