Том 6. Наука и просветительство - Михаил Леонович Гаспаров

в его семантику именно Брюсов. А потом он переходит к наследникам символизма, в их творчестве персональные манеры основоположников начинают переплетаться и взаимодействовать, семантика размера размывается, память о зачинателе-Брюсове выцветает и на ее месте всплывает память о продолжателе-Блоке.

Разумеется, экспериментальные обращения к 4-стопному ямбу с дактилическими и мужскими рифмами случались и гораздо раньше. Дактилическую рифму, как известно, ввел в русскую поэзию Жуковский, в 1820–1821, написав «Ах, почто за меч воинственный Я свой посох избрала…» и «Отымает наши радости Без замены хладный свет…». Оба стихотворения написаны 4-стопным хореем: этот размер знал дактилические окончания (без рифм) еще в народной поэзии. Почти тотчас Жуковский попробовал перенести свою находку и в ямб: в 1824 году он пишет «Мотылек и цветы»: «Поляны мирной украшение, Благоуханные цветы…». Почти одновременно и независимо от него такие же опыты делают Баратынский («Дало две доли провидение…», 1823) и Языков («В альбом Ш. К.», 1825, с нарочито экспериментальным чередованием рифмовок ЖМЖМ и ДМДМ). Но в ямбе дактилические окончания не имели опоры на традицию (ни на народную, ни на западную), поэтому судьба этих экспериментов в двух размерах была очень разной. В 4-стопном хорее чередование окончаний ДМДМ тотчас привилось и породило длинный ряд интонационно-тематических подражаний с той же «томно-горестной» семантикой244. В 4-стопном ямбе, наоборот, обращения к такой рифмовке в 1830–1840‐х годах очень редки и друг с другом не связаны. Семантика их повторяет семантику хореев Жуковского (разве что усиливая эмоциональный накал): кажется, что поэты ощущают новый размер как тот же 4-стопный хорей, надставленный в начале на один слог:

«Сбылись души моей желания, Блеснул мне свет в печальной мгле…» (К. Аксаков, 1835); «…Одна мечта неуловимая За мной везде несется вслед…» (Подолинский, 1842); «..Меня томит печаль глубокая, С тобою поделю ее…» (К. Аксаков, 1835); «Умри, заглохни, страсть мятежная, Души печальной не волнуй!..» (Губер, 1839); «…Мой друг, прочти ее страдания, Вглядись в печальные черты…» (Красов, 1835); «С глубокой думой у Распятия Благоговейно предстоя…» (Шахова, 1846).

В середине века, на переломе от романтизма к реализму, эта семантическая традиция замирает: 4-стопный хорей ДМДМ сумел переключиться на новый, бытовой материал, 4-стопный ямб ДМДМ не сумел и временно перестал существовать. За всю вторую половину века мы знаем только четыре стихотворения этим размером, и все – сатирические или юмористические: размер не воспринимается всерьез (Ф. Глинка, «Не стало у людей поэзии…», 1852; Добролюбов, «Ужасной бурей безначалия…», 1860; Минаев, «Мне в жены бог послал сокровище…», 1880; В. Соловьев, «Я был ревнитель правоверия…», 1894).

Повторное открытие размера происходит около 1895–1905 годов и начинается естественным образом с возрождения чисто-романтической тематики и стилистики. Главную часть работы сделал тот, кто всего непосредственнее был связан с замирающей позднеромантической инерцией, – Бальмонт: в 1898–1904 годах он пишет не менее десятка стихотворений этим размером, и его подхватывают его партнерша М. Лохвицкая (1900–1904) и даже слабеющий Фофанов («Влача оковы мира тесного…» в «Иллюзиях», 1900). Темы Бальмонта в этих стихах – программные декларации, любовное неистовство, лишь позже – обычные у него голоса стихий и проч.:

«Как стих сказителя народного Из поседевшей старины, Из отдаления холодного Несет к нам стынущие сны…» («Будем как солнце»); «Я ненавижу человечество, Я от него бегу, спеша. Мое единое отечество – Моя пустынная душа…» («Только любовь»); «…Вы разделяете, сливаете, Не доходя до бытия, Но никогда вы не узнаете, Как безраздельно целен я…» («Только любовь»); «Люблю тебя со всем мучением Всеискупающей любви! С самозабвеньем, с отречением… Поверь, пойми, благослови!» (Лохвицкая, 1902–1904); «Я буду ждать тебя мучительно, Я буду ждать тебя года, Ты манишь сладко исключительно, Ты обещаешь навсегда…» («Горящие здания»); «…Отдать себя на растерзание, Забыть слова – мое, твое, Изведать пытку истязания И полюбить, как свет, ее…» («Только любовь»); «…Зачем чудовище – над бездною, И зверь в лесу, и дикий вой? Зачем миры, с их славой звездною, Несутся в пляске гробовой?» («Горящие здания»).

Почти так же декларативны и патетичны – только менее обильны – такие ямбы и у других старших символистов: «Откуда силы воли странные? Не от живых плотей их жар…» (Коневской, 1899); «…Свобода – только в одиночестве. Какое рабство – быть вдвоем!..» (Сологуб, 1903); «…Без ропота, без удивления Мы делаем, что хочет Бог. Он создал нас без вдохновения И полюбить, создав, не мог…» (Гиппиус, 1896).

Брюсов пришел по следам этих первых экспериментаторов: его первые четыре стихотворения в нашем размере пишутся только осенью 1904 года и печатаются в сборнике «Stephanos» на рубеже 1905–1906 годов. Брюсов делает с нашим размером то же, что делал со всей своей поэзией: умеряет символистскую расплывчатость и декадентское неистовство парнасским спокойствием и строгостью. Из четырех стихотворений, цитируемых ниже, первое можно вообразить у Бальмонта, два следующих уже неповторимо брюсовские, а последнее – с эпиграфом из бодлеровского «К прохожей», запомним это слово – вносит в материал новую тему, загадочно-урбанистическую, открывателем которой в символизме был опять-таки сам Брюсов:

«Опять душа моя расколота Ударом молнии, и я, Вдруг ослепленный вихрем золота, Упал в провалы бытия…» («Молния»); «Целит вечернее безволие Мечту смятенную мою. Лучей дневных не надо более, Всю тусклость мига признаю!..» («Целение»); «Свершилось! молодость окончена! Стою над новой крутизной. Как было ясно, как утонченно Сиянье утра надо мной…» («В полдень»); «О, эти встречи мимолетные На гулких улицах столиц! О, эти взоры безотчетные, Беседа беглая ресниц! На зыби яростной мгновенного Мы двое – у одной черты; Безмолвный крик желанья пленного: „Ты кто, скажи?“ – Ответ: „Кто ты?“»… («Встреча»).

«Незнакомка» Блока датирована 24 апреля 1906 года – т. е. по горячим следам чтения брюсовского «Stephanos». Она возникла на скрещении двух мотивов: внешнего прохождения и внутреннего прозрения, внешнего городского быта и внутреннего ощущения вечной женственности. Первый из этих мотивов восходит к Брюсову, второй – к Гиппиус. Вспомним:

…И каждый вечер, в час назначенный

(Иль это только снится мне?)

Девичий стан, шелками схваченный,

В туманном движется окне.

И медленно, пройдя меж пьяными,

Всегда без спутников, одна,

Дыша духами и туманами,

Она садится у окна…

И странной близостью закованный,

Смотрю за темную вуаль

И вижу берег очарованный

И очарованную даль…

Стихотворение Гиппиус – «Она» (1905, печ. 1906): «Кто видел Утреннюю, Белую Средь расцветающих небес, – Тот не забудет тайну смелую, Обетование чудес… Душа моя, душа свободная!