Приметы весны - Александр Винник

Михо отвернулся и проговорил чуть слышно:

— Неудобно мне… Не хочу я ехать.

Но Марийка не отступала.

— Как раз сейчас тебе неудобно не ехать.

— Почему?

Марийка ответила не сразу, раздумывая, очевидно, над тем, как сказать, чтобы Михо не обиделся.

— Надо высоко голову держать, когда тебе плохо.

Михо выбросил недокуренную папиросу и сказал:

— Ладно, поеду.

Ожидая, пока подойдет катер, Михо и Марийка прогуливались по берегу. Море было спокойное; заметные только у самого берега волны тихо переговаривались с прибрежным песком. Набегут на берег — и сразу же торопятся обратно, унося с собой мелкие песчинки.

— Я люблю море, — сказала Марийка.

— А я… не знаю, какое оно, не думал.

— Посмотри, какое оно просторное… В степи тоже так просторно?

Михо взглянул на море. Было приятно глядеть на раскинувшуюся до горизонта морскую гладь.

— Нет, не так, — сказал он, вспомнив исхоженные дороги и костры, разгорающиеся в предвечерней степи.

— Там лучше? — спросила Марийка.

Михо взглянул на нее: можно ли сказать ей правду?

— Лучше…

Они услышали гудок, возвещавший, что начинается посадка, и пошли к катеру.

Все спешили на корму, и мест там уже не оказалось. Михо и Марийка прошли на нос катера, но и там все скамейки были заняты. Какой-то паренек подвинулся и предложил Марийке место с краю. Она села. А Михо стал рядом, облокотившись на железные поручни.

Катер незаметно отчалил от берега. Вода, отступая под его натиском, ласкалась вдоль бортов и широкими спиральными волнами расходилась за кормой.

Парень заговорил с Марийкой. Михо услышал, как он сказал:

— А я вас знаю. Ваша фамилия Иващенко.

— Откуда вы меня знаете? — спросила Марийка и тревожно взглянула на Михо.

«Она боится, как бы я не приревновал ее к этому парню», — подумал он.

— Я сяду там… посмотрю на море, — сказал Михо угрюмо и пошел на нос.

Берег был уже далеко, дома отсюда казались крошечными, как детские игрушки. Дымки над заводом все также бодро вились к небу, но трубы цехов тоже казались маленькими, игрушечными, и дымки, когда Михо сравнил их с необозримым пространством моря, чудились какими-то несерьезными… А впереди, и слева, и справа — море. Вода, вода и небо — такое же безбрежное, как и море.

«Как же люди находят здесь дорогу? — подумал Михо. — Здесь ведь совсем не такие дороги, как в степи. Там они ясно прочерчены людьми, повозками, лошадьми. Они узкие, колесом к колесу часто не проедешь, приходится сворачивать. А здесь какой простор! И дороги совсем не видно. Пройдет этот катер, успокоится море, и следа не найдешь. Случайно только можно попасть на то же место. Может быть, как раз на то же самое место никогда и попасть нельзя. Волны бегут, воду куда-то уносят, и сквозь ту же самую воду другой катер уже не пройдет, то будет уже другая вода. А эта где же окажется? Она набежит волной на берег и обратно вернется. Куда же?..»

— Что задумался, паренек? — услышал он чей-то голос и обернулся.

Рядом с ним стоял мужчина в форме матроса. Лицо его было обветрено и бронзово от загара. Губы полные, здоровые, но тоже обветренные и высушенные солнцем. Глаза серые, спокойные, никак не идущие к этому мужественному лицу.

Михо не ответил на вопрос. Моряк шагнул еще ближе и снова спросил:

— Чего зажурился?

— Ничего… Так я…

— Ты цыган? — спросил моряк.

— Цыган. А что?

— Ничего. То я так спросил. Я сам тоже цыган. Только не по национальности… Люблю бродяжничать, по свету шататься. Ох, и люблю!.. Жуть, я тебе говорю… Цыгане тоже так?.. Не сидится им на одном месте. Так и я. Не могу на одном месте сидеть, всю жизнь кочую, по морям да океанам и по землям чужим.

Михо едва слушал моряка. Он думал о Марийке: кто тот парень, что знает ее, и почему она осталась с ним, а не пришла сюда? «Так я же сам ушел, — оправдывал Михо Марийку. — Сказал: пойду посмотрю море. Она и осталась там».

— Как уйдем надолго от родной земли, — услышал он голос моряка, — так, кажется, все отдал бы за то, чтоб скорее вернуться домой. А как вернусь, день — два пройдет, начинаю томиться. Скучно. Снова куда-то тянет. Жуть, я тебе говорю… У цыган тоже так? Оттого и бродите по свету?

— Не знаю, — нерешительно произнес Михо.

— Как же так — не знаешь? Ты же цыган.

— Цыган.

— А в таборе ты был?

— Был.

— Так чего же ты не знаешь? Моряк и цыган — вроде родичей. Так?

Мысли путались в голове Михо. Он чувствовал, что моряк и цыган — это не одно и то же, как море и степь — разные, хоть и там и тут просторно. Он снова пытался мысленно сравнить море и степь. Здесь, на море, вроде просторнее, а может быть, это оттого, что непривычно, незнакомо?.. Но сосредоточиться нельзя было. Марийка… Что она там делает?..

— У нас лучше, — продолжал между тем моряк, не дождавшись ответа. — Сколько вы там увидите за всю свою жизнь? Сколько та лошадь километров сделает за день? Ну, двадцать, тридцать, ну, пусть сорок. Так нужно же и пожрать, и отдохнуть, и делом каким заняться… Знаю я ваши, цыганские дела. — Он с видом сообщника моргнул Михо. — Есть у вас план какой: ну, куда ехать, — или так едете, куда глаза глядят?

— Старшина выбирает, куда ехать. Туда и едем.

— Представляю себе, много ваш старшина понимает! — моряк презрительно скривил губы. — Он же, наверное, неграмотный, как все цыгане.

— Я грамотный, — с обидой возразил Михо.

— Так ты ж на заводе работаешь.

— Я раньше тоже грамотный был.

— А много вас таких было в таборе?

— Нет, — признался Михо.

— Ну вот, видишь. А старшина ваш грамотный был?

— Нет.

— Хорош капитан! Только и знал, наверное, дорогу от базара до базара… А наш капитан… — он указал на человека, стоявшего наверху, рядом с рулевым. — Ты знаешь, где мы с ним были?.. Та где мы с ним только не были!

Моряк начал рассказывать о своих походах. Он изъездил весь мир, называл города и страны, многие из которых Михо никогда и не слышал. Моряк сыпал названиями: Марсель, Гибралтар, остров Мадейра, Рио-де-Жанейро, Буэнос-Айрес, Токио…

Михо не услышал, а почувствовал, что подошла Марийка и села рядом с ним. Он подвинул руку, и она положила на нее свою. И оба сидели молча, вначале думая только друг о друге и горячих струйках, бегущих от руки к руке. А моряк все рассказывал, и они постепенно начали прислушиваться.

— Там пальмы, бананы, в общем растительность — жуть, я тебе говорю. Идешь как по парку… Да какой там парк! У нас, правду говоря, такого парка, может, нигде и нету. В Батуме только вроде этого, на Зеленом мысу. Там заповедник, собрали со всего мира деревья, цветы, кустарники. Красиво! Только чувствуешь, что это парк, человек своими руками посадил. А в Сингапуре, там оно растет вроде как у нас акация на улицах. Жуть, я тебе говорю. Понял ты?

Он взглянул на Марийку, точно только сейчас ее увидел. Заметил руку, лежащую на руке Михо. Марийка отдернула руку, но моряк успокоительно сказал:

— Та вы не бойтесь. Разве ж я сам такого не понимаю, не маленький, уже сорок лет. — Он глядел так, словно не видел тех, кто сидит перед ним, а снова видел далекие страны, где ему довелось побывать. — Только нашему человеку тот воздух не подходит, — сказал он раздумчиво. — Порядки там такие… жуть, я тебе говорю. Я когда, бывало, читал в газете, так иногда не верил: выдумывают, небось. А потом попал в Майами, это во Флориде, в Америке. Город тихий, аккуратный, растительность богатая. У каждого домик, у многих собственные автомашины, холодильники — шкафы такие: положишь туда мясо, фрукты или еще что, и лежит себе, не портится. И камера там есть такая, с ванночкой, там кусочки льда делаются, квадратики. Захотел холодного, вынул из ванночки квадратик, бросил в воду — и пей на здоровье. Здорово живут… Только я бы не хотел так жить. Для нашего человека оно не подходит… Если бы там женщина какая белая (они там делят на белых и черных)… Если б такая, в общем, женщина, как вы… как звать вас?

— Мария.

— Мария. Ну вот. Если б увидели, значит, там, что вы руку, я извиняюсь, пожали негру — черной, значит, расе или красной — ихнему индейцу, — так всё. Тут такое будет, что… жуть, я тебе говорю. Конец ему. Линчуют его… Это у них суд такой: кого из негров хотят, того и убивают.

Михо внимательно слушал рассказ моряка и, не поворачиваясь, одним глазом следил за Марийкой. Он видел, с каким интересом слушает она рассказ моряка. «А что я могу рассказать ей?» — подумал он. Моряк стал ему неприятен, хотелось уйти от него и увести Марийку.

— Вот так оно там, — продолжал моряк. — Поездишь по свету — такого увидишь, что ни прочитать, ни рассказать. И плохого, и хорошего. А домой всегда хочется. И дорвешься до родной земли, так в лепешку распластался бы, абы не разлучали тебя с ней… Вернулись мы, помню, из заграничного плавания. На Золотом берегу побывали, в Африке. Слезы и кровь там, на том Золотом ихнем берегу. Одно название, что золотой. Негры там живут хуже, чем у нас жили крестьяне при крепостном праве. Рабы в общем. Бьют их, эксплуатируют… Жуть, я тебе говорю… Прибыли мы в Одессу. Скорей на берег хочется, в город, погулять. А еще, когда далеко от берега были, в море, радиограмму получили: портовики, значит, на соревнование вызывают, чтобы ускорили рейс, а они обещают разгрузить пароход. И вот говорит он… — моряк кивнул на человека, стоявшего на капитанском мостике. — Социалистическое соревнование, говорит, это взаимопомощь. Если мы все разом возьмемся, так сообща, значит, быстро разгрузим пароход. Ну, в общем намекает, чтобы мы вместе с портовиками за разгрузку взялись. Ну какой там разговор может быть! Вошли в порт, пришвартовались. На берегу встречают родственники, знакомые. Поцеловались, значит, подарки передали. И — как взялись!.. Жуть, я тебе говорю. С того парохода вмиг ничего не осталось. Разгрузились и пошли гулять… Вот оно как… Ну, я пойду, зовет капитан.