Приметы весны - Александр Винник

— Правильно! — неожиданно произнес Федор.

В зале раздались смешки.

— Тише! Товарищ Рыжов правильно рассуждает… Но, дорогой товарищ Рыжов, дело не только в этом.

— А в чем же? — насторожившись, спросил Федор.

— Вы задаете вопрос мне, а я хочу задать несколько вопросов вам.

— Пожалуйста, задавайте, — неуверенно отозвался Федор.

— Вспомните, товарищ Рыжов: при пересмотре норм сварщик Клименко предлагал поставить кантователь слитков?

— Предлагал.

— Поставили?

— Поставили.

— Это облегчило и ускорило работу?

— Ого!

Зал ответил дружным хохотом. Иван Петрович поднял руку, призывая собрание к тишине.

— А кто требовал установить новую тележку на выдаче, вспомните, товарищ Рыжов?

— Как же, помню, — обрадовался Федор. — Я требовал, — сказал он с гордостью.

— Установили?

— Установили, товарищ Сигов.

— Когда установили?

Федор задумался.

— Не помню.

— А вы попробуйте вспомнить: до пересмотра норм это было или после.

— После, после. Как раз когда я вернулся из отпуска, уже была тележка. Во время капитального ремонта установили.

В зале снова рассмеялись.

— Легче стало работать?

— Легче.

— А теперь я еще кое-что вам напомню, товарищи, — обращаясь к залу, произнес Иван Петрович.

И рассказал о новом моторе, установленном на пиле, о трех новых станках в муфторезном отделении, ускоривших отделку готовой продукции, и о многом другом, что было сделано в связи с введением новых норм выработки по предложению рабочих.

— Теперь подведем итог, — заключил Сигов. — Новые нормы у нас вводятся для того, чтобы росла производительность труда — и в этом заинтересован каждый советский человек. Это раз. И, второе, новые нормы у нас вводятся не для усиления эксплуатации рабочего. Одновременно с введением новых норм совершенствуется производство, улучшается организация труда, в общем принимаются меры, которые помогают выполнению и перевыполнению норм. И заработок рабочего не снижается, а растет. Так, товарищи?

— Так! Правильно! Ясно, — загудели в зале.

— Ну, вот и хорошо, — сказал Иван Петрович, передавая Федору расчетную книжку. — Можете идти на свое место, спасибо за помощь, товарищ Рыжов.

Послышались аплодисменты, а из задних рядов кто-то иронически крикнул:

— Хорош помощничек!

Под общий хохот Федор сел на свое место.

Коваль постучал карандашом по столу.

— Тихо, товарищи. Иван Петрович еще не закончил свое выступление.

— Да, товарищи. Не закончил. Теперь поговорим об аварии на пильгерстане. Здесь выступал товарищ Степаненко и доказывал, что авария произошла из-за «гонки», что будто внедрение встречно-часового плана заставляет людей чересчур спешить. Я думаю, что это неправильно. Повышение темпов производства не приведет к авариям, если будет надлежащий уход за оборудованием. Мы ценим товарища Гнатюка за то, что он стал застрельщиком соревнования, но мы очень строго осуждаем его за то, что он не ценит наше оборудование, а это ведь народное достояние! По его вине произошла поломка, которая дорого нам обошлась и задержала производство. Надо разобраться в этом деле и товарища Гнатюка строго наказать…

— Не виновен он! — раздалось вдруг в притихшем зале. Все обернулись.

Михаил Пархоменко, встав со своего места, повторил:

— Не виновен он! Дайте я скажу.

И быстро, точно боясь, что голос, предательски шептавший внутри «молчи!», остановит его, пошел к трибуне. Иван Петрович отошел в сторону. А Пархоменко, крепко уцепившись за трибуну, взволнованно, сбивчиво заговорил:

— Не виновен он, Саша Гнатюк… Я виновен… Нет, он, конечно, виновен, что перед сменой не проверил лично механизмы… Это его вина. Только я знал, что так будет… У нас… еще в нашей смене сработался сальник. Я сказал об этом Михо… Сокирке, значит… Только он не послушался, говорит «дотянем». И никому не сказал. А я не настоял. И вот… значит… угробили.

Зал затаил дыхание.

Марийка, сидевшая рядом с Михо, схватила его за руку и тихо спросила:

— Это правда, Михо?

Не вставая с места, Михо сказал глухим голосом, но так, что слышно было всем:

— Правда!

Марийка со стыдом вспоминала все, что случилось после этого. Петрович позвал Михо и сказал ему:

— Расскажи, зачем ты это сделал?

Михо растерянно глянул в зал. Он встретился взглядом с Марийкой, и было в этом взгляде что-то такое, что бывает, наверное, у людей, которых ведут на казнь. Марийка отвернулась, а когда снова взглянула на Михо, то увидела, что он стоит с плотно сжатыми губами и ничего не говорит. Ей хотелось крикнуть: «Ну, чего же ты молчишь? Говори!» И Петрович все повторял:

— Объясни же, в чем дело.

Но Михо молчал.

Они вышли вместе, и Марийке казалось, что все смотрят на нее и на Михо. Было такое мгновенье, когда она хотела отойти от Михо, вернуться к подругам, пойти с ними. Но она продолжала идти рядом с Михо.

Они вышли из проходных ворот и оказались одни в переулке. Шли молча. Михо шел нарочито твердым шагом, с высоко поднятой головой. Это еще больше раздражало Марийку.

— Что же ты молчишь? — спросила она наконец.

Михо, не замедляя шага и так же глядя вперед, ответил злым голосом:

— А что мне кричать? И так ясно. Нехай не портит другим жизнь.

— Ты о ком это?

— Про кого ж? Про Гнатюка. Подлец он. Так ему и надо.

Марийка остановилась, презрительным взглядом смерила Михо с ног до головы.

— Видно, на свой аршин привык людей мерить, — сказала она с возмущением и свернула в переулок направо, хотя идти нужно было совсем в другую сторону.

…И вот уже вечер. Сумерки осторожно заглядывают в окно. Что-то обручем обхватило голову… Теперь она знает твердо: она любит Михо, без него нет для нее настоящей жизни. Она сама не понимает почему, но именно он, Михо, и никто другой, — его руки, его глаза, его рот, его привычка приподнимать правое плечо, когда он готовится сказать или сделать что-нибудь решительное, — нужны ей. Иначе, не будь его, все казалось бы пустым, ненужным. И незачем стараться одеваться покрасивее, незачем дышать…

Матери, она старая, не понять всего этого, и потому она твердит одно и то же, не желая ничего слушать:

— Не хочу, чтобы ты шла за цыгана. Не хочу быть посмешищем для всех. Не хочу, и все… А пойдешь за него, так я тебе не мать…

Марийка привыкла слушаться мать. При всех своих предрассудках мать с житейской мудростью умела во всем разобраться. Степан Никитич часто прислушивался к ее советам, хотя и не пропускал случая поиронизировать.

— Бабий ум короток, да ясен, — говорил он. — Она нутром чувствует то, что самый большой профессор головой не узнает.

Как ни малоубедительны были разговоры матери, но след они оставляли.

— Ты знаешь тех цыган, какие они? — горячилась мать.

— А какие же они?

— Какие? Так ты ж сперва узнай, а потом полюбишь.

Какой он, Михо? При ней он кроток. Ей даже иногда жаль было, что он так покорен ей. Марийке временами хотелось почувствовать его власть над собой, ощутить, что он взял ее крепкой рукой и ведет вперед, а она пойдет за ним. Куда угодно пойдет, если будет чувствовать, что ее ведет человек, твердо знающий, куда идет, уверенный в себе, ничего не боящийся.

А Михо рядом с ней робеет, чересчур покорен, теряется… Вести приходится ей.

Но она знала и другое: временами он горяч, необуздан. Пробудится в нем то, что обычно дремлет где-то глубоко, и тогда это, оказывается, совсем другой человек. Непонятный, грубый…

Каким он будет, если они поженятся и она потеряет над ним власть? Может быть, права мать и не надо спешить?

А тут еще эта авария… Как мог он сделать это? Ведь это подлость… Подвести товарища, который старается вывести его в люди! И ради чего? Ради того, чтобы прокатать несколько лишних труб! Ради славы!

Нет, нет, это не так!.. Он же сделал это из-за меня, из-за того, что меня любит… Как же так?.. И где он сейчас? Что с ним? Он ведь совсем один…

Сумерки давно сменились темнотой, а Марийка не зажигала света. Она вспомнила его полные злости глаза, когда он говорил о Саше. Это же дикость, самая настоящая дикость!.. «Но он ведь из-за меня это, — настойчиво убеждал голос сердца. — Он любит меня, и сгоряча все это… Что же делать, мамонька, родная моя?»

Клавдия Петровна не слышала этого молчаливого вопроса. Она сидела в соседней комнате и вязала шерстяные носки. Но материнское сердце и без слов чует. С девочкой что-то случилось, а что — неизвестно. Никуда не идет, сидит в темноте, ничего не говорит.

Клавдия Петровна осторожно открыла дверь. Марийка встрепенулась.

— Это вы, мама? Что вам?

Клавдия Петровна остановилась на пороге.

— Может, свет зажечь? Что ты в темноте сидишь?