Грач - птица весенняя - Сергей Мстиславский

— Господин Бауман! — хныкнул Сулима, и опять сгорбленная фигура его качнулась тенью, косой и неправдоподобной в желтом свете составленных на землю ламп. — Вынужден буду к крайним мерам.

— Проехало! — засмеялся кто-то и покрутил ладонью. — Дальше будет легче. Иначе же нельзя было: ведь из песни слова не выкинешь. Была Ходынка или нет, господин капитан Сулима? Не десять тысяч народу было царским изволением перекалечено?

— И еще знал Иван, слыхал от захожих городских людей, что земля в государстве том — меж четырех морей-океанов, от одного света и до другого такая, что где ногою ни топни, места не выбирая, золото вскроется или камень-самоцвет. Нет той земли богаче и славнее. А лежит она, идолищем вбитая в нищету… И когда услышал про искру и вспомнил, что говорили захожие люди, выломал кол из плетня…

— Ваше высокородие!.. — В круг, запыхавшись, втиснулся надзиратель. Пожалуйте в контору… Генерал Новицкий с господином прокурором!

Капитан дрогнул и вытянул обе руки. Он был жалок — худой, пьяненький, с трясущимся подбородком — в освещенном этом кругу. Жалок и одинок.

— Господа, — сказал капитан, — вы слышали? Покорнейше прошу немедленно разойтись по камерам. Если генерал и прокурор обнаружат прогулку после установленного для вечерней поверки часа…

Он не договорил. Да и не надо было договаривать: каждому было понятно без слов. Заключенные стали подниматься, похватав на руки одеяла, подушки и тюфяки. Лампы были потушены.

— По два в ряд, товарищи. Без толкотни, в полном порядке, быстрым шагом, марш!

Колонна двинулась бесшумно мимо «гриба», дворовым коридорчиком в корпусный коридор — так бесшумно, что даже надзиратели, шедшие вместе с колонной, поддаваясь общему настроению, шли, затаив дыхание и осторожно приподнимаясь на тупые твердые носки тяжелых своих сапог.

Глава XXXI

«ЧТО ДЕЛАТЬ?»

Камеры заперли наспех, без всяких проверок. Бобровский разъяснил по этому поводу, что так всегда бывает и тюремное начальство само не знает, где кто сидит и сколько в какой камере народу. Списков нет — ни по камерам, ни по всему коридору, да и в общем списке у Сулимы наверчено. Он, Бобровский, сам видел в этом документе фамилию Беменфельд; такого политического не только в тюрьме, но и во всем мире, наверно, нет.

Тревога оказалась напрасной: ни Новицкий, ни прокурор не показались в коридоре политических «одиночек». И в ночь ни разу не откинулся глазок в запертой двери баумановской камеры, и сквозь чуткий сон однажды лишь слышал Грач, как проволокся мимо двери тягучим, сонным, шлепающим шагом дежурный надзиратель.

Утром Грача разбудил громкий, на весь корпус, залез за дверью:

Вставай, подымайся, рабочий народ…

В замке прогремел, отпирая камеру, ключ.

Бауман сбросил ноги с койки.

— Что это?

Бобровский потянулся сладко:

— Надзиратель Чекунов. Он каждое утро именно так нас будит. Расчет правильный: хотя и знаешь, что это всего только Чекунов, а все-таки просыпаешься сразу. — Он зевнул и потянул с табурета брюки. — Вставать, между прочим, надо без задержки: единственное в чем инструкция здесь соблюдается строжайше, это в отношении сроков кормежки. Проспишь-без кипятку останешься.

Утренняя поверка, умывание, кипяток… Бауман вошел в курс лукьяновской жизни. К полудню он сидел уже в искровской «клетке», за книжкой «Что делать?», затрепанной до дыр в итоге долгого хождения по рукам. Бауман в мытарствах своих по этапам и глухим тюрьмам до сих пор никак не мог ее достать. А в ней полный разгром ревизионистов, план построения боевой партии, план организации, о которой мечтают подлинные революционеры.

Читать надо было спешно, потому что на следующий день назначен был диспут — во второй, искровской, клетке. И Литвинов предупредил: споры будут горячие, потому что ленинцев здесь мало, больше сидят рабочедельцы, экономисты словом, люди, считающие, что рабочего в политику вовлекать не надо, что за него революцию отлично сделает сама буржуазия.

— Спорите, стало быть?

Литвинов кивнул, показал пальцем на эпиграф на самой обложке «Что делать?:

«Партийная борьба придает партии силу и жизненность, величайшим доказательством слабости партии является ее расплывчатость и притупление резко обозначенных границ, партия укрепляется тем, что очищает себя»… (Из письма Лассаля к Марксу от 24 июня 1852 г.)».

— «Очищает себя…» — медленно повторил Бауман. — Это очень-очень верно. Мы ничего не сможем сделать как партия, если в наших рядах останутся люди, которые будут в решительную минуту хватать за руки или — еще хуже подставлять ножку. Ленин правильно делает, что резко ставит вопрос о размежевании. Сначала надо создать крепкую, единою мыслью, единою волей связанную партию: только тогда может победить революция. Иначе получится, что столько уже раз в истории было…

Бобровский улыбнулся и поднял руку:

— Давайте, товарищи, однако, не мешать Грачу читать: на диспуте мы его выдвинем докладчиком… Гурский, давай в шахматы. А Грач пусть готовит тезисы.

Тезисы для доклада, однако, составлять не пришлось. Они оказались готовыми в ленинской брошюре: его, ленинскими формулировками, ленинскими словами будет говорить завтра Бауман.

Глава XXXII

СВИДАНИЕ

Бауман не удивился, когда за ним прислали звать в контору, на свидание. Он знал, что Гурский сообщил на волю в тот же день, как Бауман появился в Лукьяновке, чтобы ему подыскали «невесту».

Гурский встретил его на полдороге, когда возвращался из конторы (как политический староста он имел право свободного передвижения по всей тюрьме). Бауман остановился по его знаку. Гурский сказал усмехаясь:

— Ты не забудь, что у тебя сын шести лет. Зовут Лешей.

— А мать его как зовут?

Гурский широко раскрыл глаза:

— Вот ведь! Из головы вон… Маша… Варя… Нет! Ну, неважно в конце концов. Кроме нее нег никого на свидании. Не спутаетесь. — Он засмеялся. — Если, конечно, раньше тебя никого не спустят в приемную. Я ей разъяснил, положим, на всякий случай, чтоб не обозналась, что ты горбатенький, волосы рыжие, поскольку они вообще сохранились, так как, в общем и целом, у тебя во всю голову плешь. Из особых примет великодушно только одну отметил-бельмо на левом глазу… Ну, беги! И добейся обязательно, чтоб мальчика к тебе допустили, за решетку. И обними его хорошенько… Понял?

Решеток в приемной было даже не одна, а две; они перехватывали комнату от стены до стены, на расстоянии в аршин друг от друга. В образованном ими коридоре сидел благодушно на стуле, положив на колени шашку, седоусый и важный Мокеич, старейший из надзирателей тюремного замка.

«Невеста»-то есть «жена», поскольку есть сын- дожидалась уже. Она была высокого роста, красива. Из-под широких полей белой соломенной шляпы с красными шелковистыми веселыми маками глянули на Баумана спрашивающие, настороженные, взволнованные черные глаза. За руку она держала мальчика в белом костюмчике с матросским, синим, тесьмою расшитым воротником и — зачем-то — в передничке. Грач улыбнулся ей глазами очень ласково, очень тепло, как свой, и она сейчас же заулыбалась тоже, подняв свободную руку к заалевшей сразу щеке, и заговорила быстро и несвязно. Смысла нельзя было понять совершенно. Но ведь так, в сущности, и должна говорить жена, увидев после долгой-долгой разлуки любимого мужа в тюрьме, за двойной решеткой.

Это было естественно и хорошо, но неестественно и нехорошо было то, что мальчик не обратил никакого внимания на появление Баумана. Он на секунду только остановил на нем глазенки и снова уставился на старого надзирателя усатого, с саблей и револьвером на шнуре, с блестящими пуговицами по всей груди.

Такое невнимание к отцу могло показаться подозрительным. Правда, из всех надзирателей старый Мокеич был, пожалуй, самым покладистым. И сейчас он вполглаза только присматривал за свиданием: полтора глаза дремали.

«Да и Леша, может быть, ее сын от первого брака, а не мой… Идиотство не спросил Гурского: невеста или невенчанная жена? Нет, впрочем, он определенно говорил: «невеста».

Бауман все-таки крикнул:

— Леша! Ты что это — совсем меня забыл, милый?

— Сколько времени! — отозвалась мать и заслонила мальчика от надзирателя, чтоб он не видел выражения его лица. Голос у нее был грудной, низкий, приятный. Бауман был вообще очень доволен «невестой».

Они говорили спокойно. Мокеич слушал, как полагалось по инструкции. Но быстро уверился: Бауман — опытный, твердо знает, что говорить на свиданиях можно только о семейном, о домашнем, иначе свидание прекращается незамедлительно (так и написано в инструкции: «незамедлительно») и впредь видеться уже не разрешают, хотя бы и через две решетки.

Бауман говорил только о дозволенном. О Леше, мальчике: как ведет себя, не огорчает ли маму? О киске-мурлыке, о гимнастике — занимается ли по-прежнему? и в каком сейчас у нее состоянии руки?..