Грач - птица весенняя - Сергей Мстиславский

Глава XXX

БАЛ

«Съезд» на бал начался еще с семи часов. «Съезжались» со всеми удобствами: из камер вытащили не только подушки, одеяла, но кое-кто даже и тюфяки. Как только стало темнеть, вынесли лампы.

Лежали — на одеялах и тюфяках — широким кругом, оставив в середине свободной площадку для танцев. Баумана уложили как «юбиляра» в первом ряду…

Хор — человек пятьдесят. Голос к голосу. В казенной киевской опере несравнимо слабее хор. Только женских голосов нет. Единственное, на что не пошел Сулима: объединить на прогулках женское и мужское отделения. Общего выбрать старосту разрешил — Гурский и женские камеры обходит. И цейхгауз разрешил общий; заведует цейхгаузом Литвинов: если надо повидаться с кем-нибудь из женского отделения, всегда можно устроить через него встречу в цейхгаузе.

Но и без женских голосов хор красив.

Славное море, священный Байкал…

Бауман лежит на спине, во весь рост. Смотрит в небо, в потемневший высокий далекий синий свод. Одна за другой зажигаются звезды…

Стройно и строго звучат голоса товарищей:

Эй, баргузин, пошевеливай вал…

До чего хорошо на свете жить!

Плыть молодцу недалечко.

— Сулима, — буркнул товарищ рядом, — пожаловал…

Сулима. Капитан. Начальник политического корпуса. Да, тюрьма!

Тюрьма. Ну так что ж? И все-таки всякой тюрьме вопреки хорошо на свете жить…

— Бауман!

Он приподнялся на локте.

— В программе бала очередной номер — твой. По традиции, каждый вступающий в наш круг обязан в первый вечер своего пребывания здесь рассказать сказку.

Бауман рассмеялся:

— Невозможное дело! Вы можете сделать из меня всё, что угодно, только не сочинителя. Я абсолютно в этом смысле бездарен: я неспособен двух строк придумать.

— Поможем, — успокоил Басовский. — Сказки, как нас учили, — продукт коллективного творчества. Ты только начни, а дальше уже пойдет. Запнешься будем подсказывать.

— Только не как в прошлый раз, господа! — жалобным голосом сказал откуда-то из темноты невидимый Сулима. Бауман сразу узнал его хрипловатый, пропитой голос. — Повторяю и предупреждаю: никак не могу допустить рассказов противоправительственных, хотя бы и в сказочном виде.

— Какое противоправительственное? — весело подхватил Литвинов. — Сказка всегда о том, чего на самом деле нет, а правительство пока на самом деле есть, иначе у вас не было бы кокарды на лбу и орлов на пуговицах. Не думайте то, что вы думаете, и все благополучно станет на место.

Из сумрака выдвинулось оскаленное лицо капитана.

— Вы, господин Валлах, известное дело, кого хочешь уговорите. Но поскольку сказка каждый раз поворачивает против его императорского величества…

Литвинов развел руками:

— Это уж не сказка виновата. Значит, договорились? Начинай. Грач! В некотором царстве…

— …в некотором государстве жил-был…

— …царь! — договорили кругом хором.

— Ну вот, видите, — разочарованно протянул Сулима, — опять царь!

— Надоело? — сочувственно спросил Бауман и покивал головой: — Нам тоже. Но в данном тексте я не собирался воспользоваться этим словом. Мы скажем так: жил-был замухрыга…

— Вот это другое дело, — сказал Сулима и поспешно отошел сквозь разомкнувшуюся шеренгу надзирателей, стоявших позади заключенных и внимательно слушавших.

— …малого роста, — продолжал Бауман, — высокого родства, большого скотства. Мертвым молился, на живых ярился. Умом был корова, но петух был здоровый, в отца пошел, а того даже мать родная с самого часа, как он родился, трезвым ни разу не видела. Ну, коротко говоря, идолище поганое. Только не ордынское, а ходынское…

— Лишаю! — неожиданно пискнул фальцетом высокий, срывающийся голос. — Мне господин начальник поручил… Не могу допустить. Вы что полагаете: мы вовсе без понятия, разобрать не можем, в какую особу нацелено?

— Какая особа — разговор особый; об этом, очевидно, дальше будет. Вы слушайте, а не перебивайте, господин старший надзиратель Ситковский, — сказал очень строго Бобровский. — Продолжай, Бауман!

И весь круг поддержал тотчас же в сто пятьдесят голосов:

— Про-дол-жай!

— Прошу прекратить! Начальника позову! — снова взвизгнул фальцет, и по плацу глухо затопали торопливые удаляющиеся шаги.

— Вот негодяй, Ситковский этот: вечно шпионит!.. Дальше, Бауман.

— Значит, жил вот такой-эдакий в полное свое удовольствие. Почему говорить не буду, всякий сам понимает. И вот случилось так в прекрасный один день: залетела ему в глаз искра.

Бауман заморгал, повел глазами по кругу. Голоса отозвались:

— «Искра»?

— Номер первый. Декабрь 1900 года. Российская социал-демократическая рабочая партия, газета «Искра». Эпиграф: «Из искры возгорится пламя!»… Ответ декабристов Пушкину.

— Литвинов, не перебивай!

Но Литвинов продолжал невозмутимо:

— Номер первый, страница первая. Передовица «Насущные задачи нашего движения». «Русская социал-демократия не раз уже заявляла, что ближайшей политической задачей русской рабочей партии должно быть ниспровержение самодержавия, завоевание политической свободы».

Из темноты в освещенный лампами круг качнулась с разгона подошедшая торопливо тощая сутулая фигурка Сулимы:

— Виноват, господа. Что это, Ситковский докладывает… В чем, собственно, дело?

— В Ситковском только. У нас — ни в чем, — успокоительно сказал Бауман и даже, для вразумительности, погладил собственное колено. — Я говорил и говорю, что этому… высокому господину маленького роста попала искра в глаза. И такая это оказалась особенная искра, что ни один лекарь не мог ее вытащить оттуда, ни один поп не мог отмолить, ни одна ворожея заговорить: жжет и жжет.

— Пожарную команду надо было вызвать, — посоветовал хмуро Крохмаль.

Красавец был вообще мрачен в этот вечер; похоже было даже на то, что встреча с Бауманом ему неприятна, хотя Грач ни полсловом не напомнил ни ему лично, ни другому, как он уже в самый первый день проваленной киевской конференции указывал Крохмалю, ночуя у него, на недостаточную конспиративность киевского подполья вообще и его, Крохмаля, в первую очередь. Вышла даже размолвка. Грач на следующий день перебрался в гостиницу. И все-таки от шпиковского наблюдения уже не удалось увернуться.

— Но ведь пожарных нельзя было пустить во дворец! — рассмеялся Бауман. Пожарники, как известно, люди отчаянные: они лезут в огонь. От такого человека всего ждать можно. А к… тому-этому, как известно, пускали только охранных людей…

— На улице можно было… с расстояния.

— Никак! — задумавшись, возразил Бауман — Сам он из дворца никогда не выходил, боялся. Знал: как только нос на улицу высунет, его птицы заклюют.

— Грачи, — подсказал Гальперин.

И все расхохотались.

Капитанская тень уныло качнула головой:

— Ай, господа! Что-то вы опять не то говорите. Уверяли, что не его величество… А при чем тогда дворец?..

— Дворец? — удивленно поглядел Бауман на капитана. — Простите, вы, очевидно, не знаете русского языка. У нас, нижегородцев, дворцом называют, в отличие от… нашего скажем… — он повел рукою вкруг, — настоящего, широкого, вольного двора — задний, скотный двор.

«Двор» загрохотал дружным хохотом.

— Скотный двор, притом небольшого размера. В слове «дворец» есть нечто уменьшительное. А я сказал уже, что речь идет о господине маленького роста, прямо можно сказать — уменьшительном от человека… Итак, продолжаю. Никто не мог погасить искру, а было ясно: если не вытащить, она прожжет глаз, мозг, и конец тогда идолищу. И разослало тогда идолище по всему царству-государству бирючей — искать человека, который мог бы искру потушить, его, идола бесстыдного, от неминучей смерти спасти. Пошли бирючи. Долго ли, коротко ли скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается… Дошли бирючи до глухого медвежьего угла, где жил в ветхой, кособокой избушке Иван…

— Дурак, — подсказал Гурский.

— Ошибаешься, — очень серьезно ответил Бауман. — Иван вовсе не был дурак.

— В сказках — всегда, — запротестовали кругом.

Но Бауман поднял руку:

— В старых сказках. Но в старых сказках чем была русская земля?

Он прикрыл глаза и прочитал с чувством:

Там чудеса: там леший бродит,

Русалка на ветвях сидит;

Там на неведомых дорожках

Следы невиданных зверей;

Избушка там на курьих ножках

Стоит без окон, без дверей…

— Довольно Пушкина, Бауман! А то после него слушать тебя не захочется.

— А я только этого и хочу, — засмеялся Бауман. — Констатирую, коротко говоря: Иван с тех сказочных пор поумнел. Земли у него по-прежнему не было, и хозяйство у него было, как испокон веков, по поговорке: «Есть и овощ в огороде — хрен да луковица, есть и медная посуда — крест да пуговица»… Но сам он уже не был дурак, как прежде… Прокричали перед Ивановой избушкой об искре бирючи, прислушался Иван, любопытно ему стало: какая такая искра? Об идолище он давным-давно слыхал-слухом земля полнилась, — как загубил в первый же день, как на царство венчался, десять тысяч народу…