Беспокойный возраст - Георгий Шолохов-Синявский

Потом в памяти был какой-то провал. Он очнулся, сидя на мокрой, отрадно холодной траве. Над ним склонились парни и девушки. В одной из них Максим узнал Лидию. Она удивленно смотрела на него и размазывала по щекам вместе с сажей слезы. А он почему-то виновато улыбался.

Пожар потушили к вечеру…

Смеркалось, когда Максим, Лидия и Фекла Ивановна возвращались домой. Позади стихал взбудораженный людской гомон. Противный запах горелого мяса разносился повсюду. Из красноватой от закатных лучей, точно наполовину растаявшей тучи накрапывал мелкий дождь. Всюду по сторонам над черными гребешками лесов сверкали далекие тусклые молнии.

Лида была печальна.

— Успокойся, Лидуша… Что же теперь поделаешь. Не убивайся так, — уговаривала ее Фекла Ивановна. — Два-три года пройдут — еще больше коров и телят будет. Да и что тебе — ты ведь не колхозница.

Лидия сморщила губы, готовая заплакать, сказала обиженно:

— Ах, тетя! Разве только в этом дело?

Максим взглянул на свою подругу обледневших щеках еще не смытые потоки сажи, платье испачканные руки в мелких ожогах. Он бережно взял ее под руку..

— А я думала, ты убежишь, — сказала Лидия. Она на ходу пригладила его еще мокрый вихор. — Тетя, куда же мы его такого отпустим? Надо хотя бы просушить, почистить и выгладить его костюм.

— Дома обсушусь и почищусь, — пробормотал Максим.

Фекла Ивановна ласково оглядела обоих:

— Ах вы, голуби… Вот придем — обсушитесь. И рубаху чистую найдем.

Максим отмахнулся:

— Неважно.

Придя домой, Фекла Ивановна и Лидия тотчас же затопили печь и, несмотря на протесты Максима, заперли его в чуланчике. Старушка настояла, чтобы он снял мокрую и грязную одежду… Он смущался, просил из-за двери:

— Лида, я поеду домой. Ну что за ерунда! Выпусти меня. Слышишь?

— Сиди смирно, — спокойно ответила Лидия. — Ты наш гость. Не можем мы отпустить тебя в таком виде.

Дверь чуть приоткрылась, и девичья рука кинула в чулан что-то белое.

— Вот рубаха. Это дядина. Она великовата, но ты не смущайся. Снимай свое и выбрось мне. Да не вздумай артачиться. — Максим услышал за дверью тихий смех. — И посиди с часок взаперти. Только не скучай.

Ему ничего не оставалось, как покориться. Он снял мокрую, пропахшую дымом одежду, выбросил ее за дверь, надел чистую, из грубого полотна, просторную рубаху Филиппа Петровича.

Чувствуя нетерпение, и неловкость, Максим сидел в чулане и с трудом раскуривал отсыревшую папиросу. В бревенчатой стене изредка загоралось отблесками далекой грозы квадратное окошечко. Пахло сухими лесными травами, развешанными в пучках под темным потолком, хмелем, вощиной. В тесовую крышу все еще дробно постукивал дождь. За дверью изредка слышались приглушенные голоса Лидии и Феклы Ивановны.

Все это — прогулка по лесу, гроза, пожар и, наконец, то, что он, Максим, сидел в чулане какой-то избы, — походило на необычное приключение.

Его изумляли простота и непосредственность, с какими Лидия ухаживала за ним. Она вела себя, как сестра, как самый близкий друг, а Фекла Ивановна, которая знала его всего-то несколько часов, уже нянчилась с ним совсем по-матерински.

Он слышал, как она и Лидия оживленно разговаривали и что-то торопливо делали. Плескалась вода в корыте — это Фекла Ивановна, наверное, стирала его рубаху, потом стало слышно, как кто-то шаркал по одежде щеткой. Максим вытянулся на жестком ларе, подложил под голову руки и не заметил, как задремал. Очнулся он от стука в дверь и вскочил. В дверь просунулась рука Феклы Ивановны:

— Держите, Максим, брюки да рубаху. Одевайтесь — будем чай пить.

От Максима не ускользнуло, что старушка называла его теперь просто по имени, без отчества. И ему вспомнились ее слова о том, что если он придется ей по нраву, то она будет называть его, как родного сына.

Он оделся, вышел в прихожую, щурясь, как после долгого сна… Лидия, вымытая, причесанная, с порозовевшим, точно высветленным лицом, одетая в свой прежний домашний сарафан, доглаживала электрическим утюгом какое-то белье. Она взглянула на Максима вопросительно-ласково:

— Ну вот — теперь у тебя совсем другой вид. Можно и в Москву уехать.

Максим признательно улыбнулся. Лидия тщательно осмотрела ожог на его левой руке, смазала какой-то мазью, забинтовала куском чистой марли.

— Ехал в гости к милой, а попал на пожар, — тихонько сказала Лидия и засмеялась.

Пришел Филипп Петрович, раздраженный, угрюмый. У него было маленькое, острое лицо; нос, бритые скулы, подбородок тоже острые, глаза прозрачные, беспокойные, вонзающиеся во все, как светлые шильца. Он сумрачно, ревниво посмотрел на Максима.

«И сюда приманила кавалера. Вот девка!» — светилось в его ощупывающем взоре.

— Видел я, юноша, как вы все-таки попортили свой костюмчик, — сказал Филипп Петрович, но в голосе его уже не чувствовалось насмешки.

— Дядечка, Максим вытащил одного теленка. Он помогал нам, я сама видела…

— То-то говорю, по пиджачку видно, — буркнул старик и совсем мягко взглянул на Максима. — А молодежь у нас хваткая. Скажи на милость — приехали вроде бы по лесам прогуляться, грибы пособирать, а полыхнуло, так они, как муравьи, один перед другим в полымя прямо лезли, волосы посмолили, пообожглись. У некоторых волдыри на ногах, еле до автобуса своего добрались. Карета скорой помощи из Москвы приехала, да из тутошнего санатория одна примчалась. Одного паренька тут же забинтовали и прямым махом в Москву, в больницу. Вон как! — Филипп Петрович ласково стал журить Лидию: — А ты, Лидуха, тоже мне, расхрабрилась. Не девичье это дело — в огонь лезть.

— Кто что сделал — не будем счеты сводить, — добродушно заметила Фекла Ивановна.

— Оно-то так, — вздохнул старик. — А все же беда случилась великая. Председателю теперь несдобровать. До сих пор летний лагерь для телят не оборудовал. Да и громового отвода не оказалось. А ведь говорили мы: без громового отвода никак нельзя. Проволоки, вишь, будто бы не хватило. А она, небесная электричества, шутить не любит: трахнула — и дело с концом.

— Садитесь чай пить, — пригласила Фекла Ивановна, расставляя чашки. — Хватит о пожаре.

Максим стал отказываться:

— Поеду домой. Уже поздно. Спасибо, — и украдкой взглянул на Лидию.

— Ничего, — неожиданно изменил тон Филипп Петрович. — Попейте чайку с липовым медком, переночуйте у нас, а завтра утречком раненько и поедете. Куда вам сейчас по грязи до полустанка шлепать. Ведь не к спеху ворочаться в Москву — не в командировку приехали.

— И то правда, — поддержала мужа Фекла Ивановна. — Переночуйте. Я вам на терраске постелю. Воздух у нас, каким в Москве нигде не надышитесь. А соловушки в саду всю ночь напролет насвистывают. Право слово, Лидуша, оставляй гостя.

Лидия, не поднимая головы, стояла у стола с полотенцем в руках. При словах тетки щеки ее зарумянились, как утреннее зоряное небо.

— Что ж… Если хочет, пусть остается, — сказала она подчеркнуто равнодушно.

После ужина и чая Фекла Ивановна и Лидия вынесли матрас, одеяло, подушку на терраску. Она была крошечная, узкая. Застекленная часть ее с раскрытой фрамужкой выходила в сад, другая сообщалась с домиком дверью и одним окном. Как видно, терраска, где стояла раскладушка, выполняла роль сторожевого поста, откуда Филипп Петрович по ночам караулил свои яблоньки.

Максиму очень хотелось еще побыть с Лидией, но она приготовила постель, кинув безразличное «спокойной ночи», ушла, и он так и не успел ничего сказать ей.

«Как глупо! Почему я не уехал?» — с досадой подумал Максим… У него было такое впечатление, что Лидия осталась недовольна тем, что он не уехал. И он решил немедля идти на полустанок. Максим зажег спичку — его золотые часы, подарок матери, показывали половину двенадцатого. Пригородные поезда на Москву уходили до часу ночи, так что он еще мог успеть.

Но он продолжал сидеть на раскладушке: какая-то сила удерживала его. Этой силой была Лидия. Она находилась здесь, рядом, за дверью, может быть, за этим окошком. Сознание, что она где-то близко, наполняло его радостным трепетом. Что она сейчас делает? Уже легла, уснула или вот так же, затаив дыхание, думает о нем? А если уснула, то пусть — он все равно просидит у ее окна всю ночь. Странное дело — после того, что он сделал на пожаре, он и себя видел в другом свете, как будто стал намного зрелее, мужественнее, благороднее…

Максим выкурил несколько папирос подряд, временами погружаясь в немотно-сладостное оцепенение. Гроза ушла так далеко, что и молний не стало видно. Только на западе, как уголья в потухающем костре, все еще тускло светилась румяная полоска поздней вечерней зари. Небо в зените совсем очистилось от туч, и крупные, точно промытые ливнем звезды высыпали веселым хороводом. А спустя немного времени откуда-то из-за угла домика протянулся сначала косой, желтоватый, потом все более яркий и вот уже бледно-серебристый свет. Максим не сразу догадался, что это взошла луна.