Бумажный домик - Франсуаза Малле-Жорис

— Но все же она так поспешно, суетливо совала мне в руки деньги, ведь был в этом какой-то страх, презрение…

Ему бы очень хотелось, но он не может, таких людей называют неврастениками.

Жак пишет: «Именно предмет потребления отныне открывает нам дверь в мир и в область познания. Осознай эту странность, и ты увидишь, что сама жизнь подтверждает истину дадаистов. Путь к абсолюту лежит теперь через банку консервов или пиджак; иначе говоря, Бог — это банка консервов».

Жак оставляет мне эту записку у «Де Маго», где я работаю.

— Что это такое? — спрашиваю я ошеломленно.

— Это мое предисловие к твоей книге, — отвечает он величественно.

Работа: пожалуйста, без анекдотов

— Пожалуйста, без анекдотов, — объявляет мне молодая женщина, серьезная, довольно симпатичная, немного суховатая, она готовит обо мне большую статью, но не для какого-нибудь женского журнала, не о «моей среде», а в чисто литературном плане: темы моего творчества, любимые писатели, влияния, сокровенные замыслы и т. д.

— Можете не волноваться, — говорит она мне с улыбкой превосходства, — я работаю не для «Франс-диманш»! Ваши дети, ваша личная жизнь — все это меня не волнует.

О себе я этого сказать не могу.

— У меня другие задачи. Я хочу видеть в вас только писателя.

Замечательно. Но что такое писатель, отделенный от всего, что его окружает, определяет, питает? Несчастный школьник, который сдает контрольную, зная, что она в лучшем случае потянет на тройку, не больше. Впрочем, чего дурака-то валять? За пятнадцать лет уж чему-чему, а на вопросы отвечать я, слава богу, научилась. Может, поэтому мне и становится так скучно.

И как когда-то в школе, меня клонит в сон; опять этот долгий, белесый, мутный день, жужжит муха, на улице грохочет отбойный молоток, где-то далеко звонит колокол, а время тянется, тянется бесконечно, солнце припекает сквозь шторы, а то и дождь пойдет, и тогда уж совсем беспросветно… И ту же самую вялую антипатию, которую вызывал у меня тот, кто пытался извлечь меня из этого сонного небытия, я испытываю сейчас к молодой особе в очках, которая настойчиво добивается, чтобы я была рассудительной, чтобы я все расставила по полочкам и наклеила ярлыки, чтобы я препарировала свои книги, которые для меня не просто книги, а мгновения моей жизни, мои маленькие послания людям — смешные и в то же время чрезвычайно серьезные, отправленные немного наугад, точно бумажные кораблики вниз по ручейку, и конечно, с надеждой, что они доплывут до цели, уже доплыли, но поскольку работа моя пока не кончена, это не так уж и важно.

Сейчас она скажет: «Почему вы стали писать?» А потом: «Кто из писателей оказал на вас влияние?» А потом: «Что вы хотели сказать вашей первой, третьей, десятой книгой?..»

Я героически борюсь с дремотой, я силой заставляю свои глаза, которые угрюмо косят в сторону и часто мигают, задержаться на довольно миловидном личике и вполне изящной фигурке, взглянуть в эти живо поблескивающие глаза, на эту сидящую передо мной женщину, словно отрицающую самое себя и как бы подчеркивающую всем своим видом, что она лишь некая принадлежность обстановки и если и сидит здесь, на нашей дрейфующей кровати, в окружении бумажных масок, несколько ошарашенная всей этой пестротой, — то чисто символически, а вот ее круглые очки и блокнот, который она сжимает в руках, существуют реально, и именно с ними-то мне и придется иметь дело. А она, где же она сама?

Я пытаюсь представить ее маленькой девочкой: очки, серьезный вид. Возможно, мы читали с ней одни и те же стихи. Но сегодня она мне все равно несимпатична. Горючее кончилось. Я чувствую себя лентяйкой, и меня подмывает удариться в мистификацию. Мне хочется рассказать ей, что я больше всего на свете люблю копченое сало, сейчас пишу детектив, а мой любимый писатель — Поль Феваль. Но этого делать нельзя. Нельзя, потому что ни одна такая выходка не проходит даром, каждое слово камнем повисает на шее, и ты снова окажешься в тюремной камере, с той лишь разницей, что она будет немножко другой и, пожалуй, чуть потеснее. Потому что люди не хотят понять, что можно быть серьезным, не принимая себя всерьез, потому что слов на ветер не бросают, а нужных слов не подберешь, потому что… И есть лишь один выход — терпение, чистосердечие и симпатия, сегодня эта симпатия мне дается нелегко, через силу. Что бы сказал Даниэль, увидев мою вымученную улыбку и то, с каким трудом мне удается выдавить из себя вопрос об имени моей гостьи?

— Габриэлла, — отвечает она и слегка пожимает своими узенькими плечиками. — Почему вы пишете?

— В первый раз мне захотелось писать, когда я прочла рассказ, который мне не понравился. Мне было девять лет. Кажется, он был напечатан в «Неделе Сюзетты» и назывался «Алмаз из Сингапура». Английские ученые отправляются в Индию в поисках бесценного алмаза — он украшает изваяние таинственного Будды, скрытое в какой-то пещере. Проводник, «лживый туземец» и «фанатик», предает их, и им предстоит пройти через множество страшных испытаний (они брошены на съедение крокодилам, но в последний момент их спасает благородный молодой индус; они блуждают в джунглях, и предатель подсыпает отраву в карри — это для местного колорита, — но они снова спасены, а маленький преданный бой, их спаситель, умирает, съев большую часть рокового карри, и т. д.), прежде чем, наказав предателя, они вернутся с алмазом в Англию и, разумеется, принесут его в дар Британскому музею. А мне нравился этот предатель. Я считала, что автор рассказа ошибается, называя его «лжецом» и «фанатиком». Мне казалось, что этот человек был совершенно прав, когда путал карты англичанам (которым вообще куда лучше было бы сидеть дома) и защищал своего «идола». И я решила, что автор исказил факты, словно речь и в самом деле шла о подлинной истории (впрочем, все истории в известном смысле подлинные). Лакдар Мокри (я до сих пор помню его диковинное имя) на самом деле не был ни трусом, ни обманщиком. Он был красив, возможно, немного диковат и должен был в конце концов восторжествовать. Он выкрадет алмаз из Британского музея, а англичан постигнет таинственный рок, один за другим они умрут, проклятые Тутанхамоном (мои представления о восточной экзотике были весьма туманны).

Потом, глубоко потрясенная тем умственным усилием, которое потребовалось от меня, чтобы реабилитировать героя, я в него влюбилась. Я думала о нем по вечерам перед сном. Я шептала его имя как заклинание. Я представляла себе темноволосого красавца, который склоняется ко мне и слегка гортанным голосом благодарит за то, что я так хорошо поняла его душу.

Габриэлла Ленуар поправила очки на носу (у нее маленький хорошенький носик, даже несколько фривольный для ее серьезного лица) и безапелляционно заявила:

— Это анекдот.

— Да?

— Да.

— У меня нет любимых писателей. У меня есть каталог образов, слов и красок. Впрочем, одна страничка из Поля Феваля — да-да, из его «Черных одежд» — произвела на меня огромное впечатление. Он описывает совершенно забытое искусство рисовальщиков-хроникеров. Это были ремесленники, сродни ярмарочным актерам, они рисовали что-то вроде гигантских комиксов, реалистически изображая самые волнующие события XIX века, убийство Фуальдеса, например. А потом рассказчики ходили по деревням с этими рисунками и старались как могли рассказать про все эти кровавые истории, иллюстрируя их картинками. Я бы тоже хотела ходить вот так по деревням, а Жак мог бы нарисовать для меня картинки, но я не уверена, выдержу ли конкуренцию с вечерними газетами…

— И это анекдот, — объявляет Габриэлла Ленуар.

— Да?

— Да.

Мне нравится фамилия Ленуар. Такую фамилию придумал Мариус Козетте, когда увидел ее впервые и еще не был в нее влюблен. Мсье Леблан — Жан Вальжан, а мадемуазель Ленуар — Козетта. Я очень долго жила среди этих персонажей Виктора Гюго.

— Во всяком случае, влиянием это никак не назовешь.

— А что такое влияние? Страничка, фраза, второстепенный персонаж, который заставляет вас задуматься?

— Нет. Все это я называю анекдотами.

До чего же она строга сама к себе, эта Габриэлла. Правда, она не стягивает волосы в пучок, потому что она молодая, современная женщина двадцати восьми лет, работающая в современных газетах, на радио, на телевидении, но ее совершенно безупречная прическа, скромное облегающее платье, даже то, как она держится, — все говорит о том, что она никогда не расслабляется, всегда начеку, что она живет среди чуждых, почти враждебных ей людей и что на всякую там экстравагантность, богему, экзотику ее не купишь, с ней это не пройдет, с нее как с гуся вода; она бывает у писателей, у художников, но там сразу берет быка за рога, ставит вопрос ребром, хочет постичь самую суть творчества. Но где она, эта суть творчества, и существует ли она вообще? А может, творчество охватывает все, присутствует во всем, разбухает как на дрожжах, принимает чудовищные размеры, великое и ничтожное — оно как джунгли, где мы блуждаем без компаса? Скорее всего, мы обе правы. Не знаю, какие слова я должна ей сказать. А возможно, сказать их мне не под силу.