Орикс и Коростель - Маргарет Этвуд

Может, Коростель был прав, думает Снежный человек. В прежних условиях сексуальная конкуренция была жестокой и бессмысленной: на каждую счастливую пару находился один унылый наблюдатель, тот, кого отвергли. Любовь возводила свой купол-пузырь: можешь полюбоваться на тех, кто внутри, но сам туда не попадешь.

Одинокий человек в окне, который напивается до состояния готовальни под скорбное танго, – это еще безвредный вариант. Но такие вещи могли переродиться в насилие. Запредельные эмоции чреваты летальными исходами. Не доставайся же ты никому, и так далее. Возможна смерть.

– Как много несчастий, – сказал однажды Коростель за обедом – им было лет по двадцать с хвостом, и Коростель уже работал в Институте Уотсона-Крика[20], – сколько лишнего отчаяния – из-за ряда биологических несоответствий, несовпадений гормонов и феромонов. Человек, которого ты страстно любишь, не может или не хочет любить тебя. С точки зрения чистой биологии мы просто несостоятельны – дефектно моногамны. Будь мы совсем моногамны, как гиббоны, или выбери мы промискуитет без чувства вины, мы бы из-за секса не страдали. Вот идея получше: процесс цикличный и неизбежный, как у других млекопитающих. Ты просто не захочешь того, кто для тебя недоступен.

– Да, что-то в этом есть, – ответил Джимми. Или Джим – он настаивал, чтобы его называли так, только без толку: все по-прежнему звали его Джимми. – Но подумай о том, чего мы лишимся.

– Например?

– Фазы ухаживания. Ты хочешь превратить нас в толпу роботов, управляемых гормонами. – Джимми решил, что лучше использовать Коростелевы термины, потому и сказал «фазы ухаживания». Он имел в виду вызов, азарт, погоню. – Мы лишимся свободы выбора.

– Ухаживание в моем плане есть, – сказал Коростель. – Но оно всегда успешно. К тому же мы и так гормональные роботы, только неисправные.

– Ну хорошо, а искусство? – почти безнадежно спросил Джимми. В конце концов, он учился в Академии Марты Грэм[21], так что иногда в нем просыпалось желание вступиться за искусство.

– А что искусство? – спросил Коростель с этой своей спокойной улыбкой.

– Все эти несовпадения, о которых ты говоришь. Они же вдохновляют – по крайней мере, так считается. Поэзия, например, – скажем, Петрарка, Джон Донн, «Новая жизнь» Данте или…

– Искусство, – сказал Коростель. – Там у вас, я чувствую, до сих пор много чуши городят про искусство. Как там сказал Байрон? Кто будет писать, если можно заняться другим? Что-то в этом духе.

– Я об этом и говорю, – сказал Джимми. Ему не понравилось упоминание Байрона. Какое право имеет Коростель лезть на его и без того жалкую и банальную территорию. Пусть занимается своей наукой и не трогает беднягу Байрона.

– А о чем ты говоришь? – спросил Коростель таким тоном, будто лечил Джимми от заикания.

– О том, что если нет этого другого…

– Ты разве не предпочел бы трахаться? – спросил Коростель. Себя он не подразумевал: тон отстраненный, не слишком заинтересованный, словно проводит опрос о самых мерзких человеческих привычках, вроде ковыряния в носу.

Чем возмутительнее вел себя Коростель, тем больше нервничал Джимми – он чувствовал, что покраснел, а голос его то и дело срывался на визг. Он этого терпеть не мог.

– Когда цивилизация распадается в пыль и прах, – сказал он, – остается только искусство. Изображения, музыка, слова. Художественные конструкции. Они определяют смысл – смысл бытия. Ты не можешь это отрицать.

– Но это не все, что остается от цивилизаций, – возразил Коростель. – В наши дни археологи не меньше интересуются гнилыми костями, старыми кирпичами и окаменевшим дерьмом. А иногда и больше. Они считают, что смысл бытия определяется и этими вещами.

Джимми хотел было спросить: «Почему ты вечно меня опускаешь?» – но испугался возможных ответов, в том числе: «Потому что это так просто». Вместо этого он сказал:

– А что ты имеешь против?

– Против чего? Окаменелого дерьма?

– Искусства.

– Ничего, – лениво ответил Коростель. – Люди могут развлекаться, как им нравится. Если они хотят публично с собой забавляться, дрочить на чужие каракули, пачкотню и пиление на скрипочке – кто я такой, чтобы им мешать. Так или иначе, это служит биологической цели.

– Например? – Джимми знал: важнее всего держать себя в руках. Эти споры – игра: если Джимми вспылил, Коростель выиграл.

– В брачный сезон самец лягушки производит как можно больше шума, – сказал Коростель. – Самки выбирают самца, у которого голос громче и глубже – подразумевается, что такой голос бывает у самых сильных самцов с хорошими генами. А маленькие самцы – это установленный факт – поняли, что, если залезть в пустую трубу, она сработает как усилитель и самец покажется самкам гораздо крупнее, чем на самом деле.

– И что?

– Вот зачем художнику искусство. Пустая труба. Усилитель. Способ найти самку, которая даст.

– Твоя аналогия не работает в отношении женщин, которые занимаются искусством, – сказал Джимми. – Им оно никак не помогает в поисках партнера. Они не получают биологических преимуществ, увеличивая себя, потому что человеческого самца такое увеличение скорее отпугнет. Мужчины – не лягушки, им не нужны самки в десять раз крупнее их самих.

– Женщины в искусстве – с точки зрения биологии – безнадежно запутавшиеся существа, – сказал Коростель. – Я думаю, ты это уже понял. – Удар ниже пояса, намек на нынешний запутанный роман Джимми с поэтессой, брюнеткой, которая называла себя Морганой и отказывалась сообщать ему свое настоящее имя. Сейчас она устроила себе двадцативосьмидневное сексуальное воздержание в честь великой лунной богини Эстры, покровительницы соевых бобов и кроликов. В Академию Марты Грэм такие женщины стекались толпами. Однако зря Джимми рассказал про этот роман Коростелю.

Бедная Моргана, думает Снежный человек. Интересно, что с ней сталось. Никогда она не узнает, как была мне полезна – она и ее болтовня. Детям Коростеля он двинул ее околесицу как космогонию и слегка презирает себя. Но они вроде счастливы.

Снежный человек прислоняется к дереву, слушает. Любовь, как роза синяя[22]. Вари, не кисни, полная фигня[23]. Ну что ж, Коростель своего добился, думает Снежный человек. Честь ему и хвала. Ни тебе ревности, ни мужей, что убивают жен кухонными ножами, ни жен, что травят мужей. Все восхитительно добровольно: никаких драк и склок, точно оргия богов с услужливыми нимфами на древнегреческой вазе.

Тогда почему он так удручен, так потерян? Потому что не понимает такого поведения? Потому что оно ему недоступно? Потому что хочет поучаствовать?

А что будет, если он рискнет? Выскочит из кустов, в грязной драной простыне, вонючий, волосатый, опухший, похотливо ухмыляясь, точно рогатый сатир или одноглазый пират из старого фильма – Ага-а, попались! – и попытается присоединиться к страстной синезадой оргии? Легко представить себе их ужас – словно орангутанг вломился на торжественный бал и стал лапать принцессу в розовом платьице. И его собственный ужас легко представить. Какое право он имеет навязывать свое тело и душу, изъязвленные гнойниками, этим невинным существам.

– Коростель! – хнычет Снежный человек. – Какого хрена я делаю на этой земле? Почему я один? Где моя Невеста Франкенштейна?

Нужно разорвать этот мрачный замкнутый круг, сбежать от расхолаживающей сцены. Дорогой, шепчет женский голос. Взбодрись! Ищи положительные стороны! Надо мыслить позитивно!

Он упрямо идет вперед, что-то бормоча себе под нос. Лес заглушает голос, слова срываются с губ бесцветными беззвучными пузырями, точно изо рта утопленника. За спиной стихают песни и смех. Вскоре их уже не слышно.

8

«Союшка»

Джимми и Коростель окончили среднюю школу «Здравайзер» в начале февраля. День был теплый и влажный. Обычно выпускная церемония проходила в июне – замечательная погода, солнечно и тепло. Но теперь июнь везде, до самого восточного побережья, стал сезоном дождей, и на улице было особо не попраздновать, с такими-то грозами. Даже в начале февраля рискованно: они всего на день опередили ураган.

В средней школе «Здравайзер» любили старомодность. Шатры и тенты, матери в шляпах с цветочками, отцы в панамах, фруктовый пунш (с алкоголем или без), кофе «Благочашка» и пластиковые стаканчики мороженого «Союшка»: соя со вкусом шоколада, соя со вкусом манго и соя со вкусом «зеленый чай и жареные корни одуванчика». Очень празднично.

Коростель был лучшим в классе. На Студенческом Аукционе образовательные охраняемые поселки за него чуть не передрались, и в итоге он был перехвачен по очень высокой цене Институтом Уотсона-Крика. Раз уж туда попал, блестящее будущее тебе гарантировано. Таким был Гарвард, пока не утонул.