Смех дьявола - Режин Дефорж

Я сопровождал его до штаб-квартиры 3-й американской армии, которой была придана 2-я бронетанковая дивизия. И там мы встретили генерала Паттона. Какой контраст! Один — лихой ковбой, поглощающий виски, носящий на поясе огромный, как в кинофильмах, кольт, другой — аристократ в пилотке, украшенной двумя звездочками, третья ждала больше года, чтобы быть нашитой, в непромокаемом плаще, облегающем талию, в английских гетрах. Он с неохотой отказался от сумки, бившей его по боку. Паттон был в отличном настроении: немецкий фронт наконец был прорван. Мы проезжали через него, направляясь к Ле Ману. Зрелище конца света. Гражданские бродят по улицам, роясь в развалинах; поля, где сгрудились сотни пленных с потухшим взглядом; трупы американцев, канадцев, англичан, немцев вперемешку. В придорожных деревнях девушки протягивали нам цветы, хлеб, бутылки с вином или сидром. Мы переходили поочередно от состояния радости освобожденных к состоянию отчаяния тех, кто все потерял.

Не отдохнув, мы 10-го числа в некоторой сумятице перешли в атаку, бои были жестокими. Мы потеряли двадцать трех убитыми, около тридцати ранеными и четырнадцать танков. На другой день в Шамфлёре генерал, сидя на башне танка, руководил сближением с противником. Весь день, то в джипе, то на другой легкой машине, он воодушевлял бойцов, не замечая пуль и снарядов. К концу этого второго дня боев он почувствовал удовлетворение: мы освободили три десятка деревень и продвинулись на сорок километров. В конец измучившись, мы заснули прямо на земле. Но ненадолго: часа в два ночи немецкие снаряды обрушились на луг, где спал Леклерк, уничтожив бронетранспортер и убив двух его помощников. Ночь для всех кончилась. С 10 по 12 августа 2-я бронетанковая дивизия уничтожила 800 немцев, захватила более 1000 пленных и подбила пятнадцать танков. В Экувском лесу немецкие солдаты сдавались тысячами.

В пятницу 13-го числа мы атаковали деревню Серкей. Спускаясь к Экуше, я видел самую страшную бойню. Мы должны были выйти к национальной автостраде № 24-бис. Я шел за танком моего друга, Жоржа Бюи, командовавшего авангардом. За полями, окруженными живой изгородью, мы увидели шоссе, запруженное вражескими машинами, которые казались парящими над листвой. На несколько мгновений все замерло. Потом начался апокалипсис. Орудия всех наших танков извергли огонь, и воздух наполнился дымом и зазвенел от криков… Подразделению удалось, переходя по улочкам, преодолеть ужасное скопление сгоревших машин, изуродованных тел и горящих танков, пересечь национальную автостраду и достичь цели — моста на Орне».

Письмо заканчивалось нежными словами, обращенными к жене и маленькому сыну. Леа аккуратно сложила его. По радио сообщили о попытке самоубийства Дриё ля Рошеля. Зазвонил телефон.

— Алло… Руфь!.. Это ты? Это правда ты?

— Да, моя маленькая, это я.

Леа почувствовала на щеках теплые соленые ручейки, когда услышала слабый, но очень знакомый голос той, кого считала погибшей. Она могла только пролепетать:

— О, Руфь!.. Руфь…

Франсуаза и Лаура по очереди хотели поговорить со своей гувернанткой, также плача от радости. Лаура первой вытерла слезы, воскликнув:

— Это первая хорошая новость, которую мы услышали за долгое время. Это нужно обмыть.

Она пошла на поиски бутылки шампанского в то место, которое она называла «своим запасом».

— Оно немного согрелось, но это неважно. Эстелла, дайте нам бокалы и выпейте с нами.

Даже Шарль имел право на «наперсток шампанского», как говорила тетушка Лиза.

— Мы не догадались даже спросить у нее, что стало с Монтийяком, — сказала Лаура, допивая свой бокал.

«Верно, — подумала Леа, — от радости, что она жива, я забыла о Монтийяке. Но так лучше. Монтийяк умер для меня… Зачем мне знать, что могло уцелеть там… Слишком много крови уже пролилось на этой земле… Пусть достанется Файяру, меня это больше не интересует».

— Вы понимаете, мадам Франсуаза, сорок франков кило картофеля!.. Три часа в очереди на рынке Сен-Жермен, чтобы принести десять килограммов его!.. А сливочное масло? Его больше нет! А чтобы покупать его по тысяче франков за килограмм, нужно быть миллионером, — возмущалась Эстелла.

— Не волнуйтесь, — сказала Лаура, — я завтра достану масла, я получила табак и туалетное мыло и смогу обменять их.

Старая служанка посмотрела на девушку с восхищением.

— Не знаю, как вы это делаете, мадемуазель Лаура, но без вас мы давно бы умерли с голоду. Хорошо, что вы не слушаете мадемуазель Альбертину.

— Молчите, Эстелла. Я виновата, что недостаточно тверда в отношении Лауры и что принимаю эти продукты с… с…

— Скажите прямо, тетя, с черного рынка. Ну да, я торгую на черном рынке. У меня лично нет охоты умереть с голоду, дожидаясь прихода союзников. Я ничего не краду, я обмениваю, извлекая небольшую прибыль. Я занимаюсь коммерцией. Все мои друзья делают то же самое.

— Это не оправдание, бедное мое дитя. Столько несчастных страдают и лишены всего! Мне стыдно за наше благополучие.

Лиза, до этого ничего не произносившая, подскочила, краска бросилась ей в лицо, повернувшись к сестре, она воскликнула:

— Наше благополучие!.. Я надеюсь, ты шутишь?.. Поговорим о нашем благополучии. Ни чая, ни кофе, ни шоколада, ни мяса, ни приличного хлеба! Этой зимой и без огня! И все потому, что мадемуазель не желает есть досыта, иметь тепло под предлогом, что есть безработные, пленные, бедняки, у которых нет ничего! Но если мы откажем себе, разве им будет теплее и сытнее?!

— Я это знаю, но мы должны быть солидарны с несчастными.

— Теперь больше нет солидарности! — крикнула Лиза.

— Как ты можешь говорить такое?.. — пробормотала Альбертина, глядя на сестру, слеза стекала по ее морщинистой щеке, оставляя след на припудренной коже.

Эта слеза успокоила гнев Лизы, которая бросилась к сестре, прося прощения. Обнявшись, они скрылись в комнате Альбертины.

— Всегда одно и то же, — заметила Лаура, — стоит одной заплакать, другая бросается ее успокаивать… Что ты делаешь сегодня после полудня?

— Ты меня спрашиваешь? — откликнулась Леа.

— Да.

— Я обещала Шарлю отвести его в Люксембургский сад и покатать на карусели.

— А ты, Франсуаза?

— Я вернусь к себе. Друг Отто должен позвонить вечером и сообщить мне о нем.

— У тебя еще много времени.

— Не так уж много. Поскольку метро совсем не работает, я должна возвращаться пешком. На это уйдет не менее двух часов. А ты что будешь делать?

— Не знаю. С тех пор, как они закрыли все американские бары, мы с приятелями не знаем, чем бы заняться. Я посмотрю, не соберется ли банда в Трокадеро.

— Тогда пойдем вместе.

— Нет, ты ходишь пешком, а я предпочитаю велосипед.

— Как хочешь. Я тебе позвоню сегодня вечером, если будут новости от Отто.

Шарль важно шел, держа своей маленькой рукой руку Леа. Время от времени он сжимал ее пальцы сильнее, и она отвечала ему тем же, давая понять: «Я здесь, не бойся». Это его успокаивало. Он был так напуган мыслью, что и она может исчезнуть, как его мать.

Когда они побежали, взявшись за руки и не оборачиваясь, от большого дома, объятого пламенем, он догадался, что не надо больше говорить ей о некоторых вещах, и мама была частью этих вещей, о которых не нужно было говорить Леа. Леа, которую он любил так же, как мама любила его. Бедная мама!.. Почему она кричала так сильно, пока он бежал к ней в тот день, когда вокруг стреляли немцы? Он помнил, что ему было больно, что мать прижала его к себе, потом отпустила, потом больше ничего.

На его вопросы отвечали, что мама скоро вернется. Но он хорошо знал, что это было неправдой, что она ушла далеко, очень далеко… Может быть, даже она была на небе. Мама говорила: когда умирают, то попадают на небо… Тогда?.. Мама?..

Малыш неожиданно остановился, во рту у него пересохло, тело покрылось потом. Почему он остановился именно здесь, перед домом, где раньше жила Камилла?

Леа снова увидела молодую женщину, открывающую ей дверь квартиры с той мягкой улыбкой, которая делала ее столь обаятельной. Их руки, сжимаясь все крепче, сливали их теперь в одно целое… Он поднял глаза, она опустила свои… Медленно, не отпуская его, она присела и долго держала его в объятиях.

Немецкий офицер, сопровождаемый ординарцем, остановился, растроганно глядя на них.

— И у меня тоже есть сынишка, его ровесник. Ему не так повезло… Его мать погибла во время бомбежки с моей старшей дочерью, — сказал он по-французски правильно, но чересчур старательно, гладя Шарля по волосам.

Ребенок подпрыгнул, точно получил удар.

— Грязный бош! Не трогай меня.

Немец побледнел и отдернул руку. Подскочил ординарец.

— Ты оскорбляешь капитана…

— Оставьте, Карл, это естественно, что французы не любят нас. Извините меня, мадам, я позволил себе расчувствоваться. На короткое мгновение я забыл эту войну, причинившую столько зла двум нашим странам. Скоро все это кончится. Прощайте, мадам.