Никола Шугай - Иван Ольбрахт

— Иду с дежурства, соскучился, зашел тебя проведать.

Что?! Вихрь взметнулся в душе Николы. Так не говорят жандармы с колочавскими бабами!

Сержант прошел вслед за Эржикой в комнату. Она сжалась в углу, как подбитая птица перед охотничьим псом. Свозил подошел к ней, хотел обнять. Эржика умоляюще протянула руки, сжала их до боли. Первый раз видел он, что ее глаза говорят, кричат, умоляют.

— Что с тобой?

— Молчи, ради бога!

— Что с тобой?

И вдруг он понял.

— Шугай здесь!

— Нету… — прошептала Эржика, чувствуя, что ее не держат ноги.

— Здесь! — загремел Свозил. В нем проснулся жандарм. — Где он?!

— Нету! — взвизгнула женщина, и в ней смешались желания убить его, и умереть самой, и отпираться, и сознаться во всем. — Нету!..

Сержант окинул взглядом избу. Затвор его карабина противно лязгнул.

Здесь не спрятаться. Свозил выскочил через сени к дверям и… Назад он уже не успел. За углом стоял Никола. Эржика услышала выстрел. Как гулко прокатился он между строениями!

Эржика вздрогнула. На дворе звякнуло о камень ружье, тяжело повалилось большое тело. Майданская вещунья!

За окном мелькнуло несколько бегущих жандармов. Кучка любопытных. Кто-то испуганно закричал:

— За хлев побежал, за хлев!

Грянул еще выстрел.

С улицы палили жандармы. Эржика видела в окно, как в огороде среди бобов мелькал Никола. Вот он перескочил через плетень, бежит, скрылся из виду. Эржика закрыла глаза и несколько раз глубоко вздохнула. Ей хотелось сесть и опустить голову на стол.

На улице стреляли, долина наполнилась эхом, кто-то громко командовал, опять гремели выстрелы, но все это уже утратило остроту, казалось чуждым, доходило издалека и не касалось Эржики. Ей хотелось закрыть глаза, опустить голову на стол и заснуть.

Жандармы положили мертвого товарища в школе. При взгляде на его простреленную голову они сдерживали подступавшие к горлу слезы и давали волю бешенству. Бегали по вымершей деревне, наобум палили из ружей, вламывались в избы, избивали жителей.

— Всех отправим на тот свет! Сожжем всю деревню!..

Появляясь в еврейских лавочках, жандармы держали ружья наперевес, рычали, как звери, и готовы были перебить всех.

В казарме из угла в угол бегал бледный как смерть капитан. Опять убийство! И опять допросы тщетны, от арестованных не добиться ни слова. В который уж раз? Капитан сам распорядился прекратить, наконец, «допрос» — эти побои, стуканье головой об пол, удары по ступням. Он уже не в силах был глядеть на все это, крики Василя Дербачка и Михаля были просто невыносимы. О господи боже! А с Власеком — неужели это правда?

Капитан чувствует, что силы оставляют его, он теряет разум и скоро совсем сойдет с ума. Его вдруг охватывает ярость. Почему они промахиваются, эти дурни? Или Шугай в самом деле заколдован?!

Капитан бегает по комнате, рычит, вызывая вахмистра, бросает ему в лицо несколько бессмысленных вопросов, разносит, хватается за кобуру с револьвером.

«Как бы он в самом деле не взбесился», — думает вахмистр, стоя навытяжку, не спуская глаз с капитана и гаркая по уставу:

— Не могу знать, господин капитан… Так точно, господин капитан… Никак нет, господин капитан…

Разглагольствования капитана он пропускает мимо ушей и старается только удержаться, чтобы непроизвольно не пожать плечами.

— Они должны сказать, где прячется Шугай. Должны! Слышите, вахмистр, должны! Если будут молчать, убивайте их! Всех до единого! Я отвечаю! Я приказываю! Слышите? Я велю вам это сделать! Возьмитесь за евреев, это все они, их козни! Организуйте погром, натравите на них мужиков. Бейте их, стреляйте, вешайте на осине!

«Наверно, у него сейчас пена пойдет изо рта», — думает вахмистр, не зная, отнестись к бешенству капитана как к явно нелепым служебным распоряжениям, которые для безопасности надо бы получить в письменной форме, или смотреть на них как на вспышку полусумасшедшего?

— Вы слышали, что я сказал, вахмистр?

— Так точно, господин капитан.

Вахмистр уходит, наморщив лоб. Выйдя на двор, он машет рукой. Может, подать рапорт в жандармское управление? Или завтра все будет в порядке, и его начальник не вспомнит о своих вчерашних приказаниях?

Был это один из тех страшных дней, которых немало пережила Колочава. На дворе соседей Драча навзничь лежала связанная по рукам и по ногам Эржика. Рядом с ней Петр Драч и тринадцатилетний Иосиф. Их схватили сразу же по возвращении с пастбища. Сосед Михаль Драч и его жена Василиса тоже были связаны и брошены на землю неизвестно за что. Видимо, за то, что Никола, убегая, перескочил через их забор. Все арестованные избиты. Лица у них опухли, покрылись синяками, одежда в крови.

Время — под вечер. Солнце уже перестало палить лица пленников. Во двор то и дело заходят жандармы, злые, усталые. При взгляде на пленников у них прибавляется сил ровно настолько, чтобы ударить ногой кого-нибудь из лежащих или наставить острие штыка на грудь.

— Ну-ка, где тебя проткнуть, сволочь?

Только бесчувственную Эржику оставили в покое. Сегодня утром, когда ее во дворе таскали за волосы и били ногами, Эржика увидела среди своих мучителей Власека и заголосила, мстя в его лице всем жандармам:

— Вот этому я дала тридцать тысяч!

Власек с размаху ударил ее кулаком в рот. Опозоренный перед товарищами, желая заставить Эржику молчать, он крепко бил ее по щекам. Но Эржика между ударами упрямо кричала ему в лицо:

— Взял ты… тридцать тысяч… Николу выпустил… Здесь… Год назад…

Власек осатанел. Он бил женщину изо всех сил. Эржика упала, Власек продолжал избивать, крича: «Врешь, врешь, врешь!» Но едва хоть на секунду замедлялись его удары, Эржика поворачивала окровавленное лицо и безумные, ненавидящие глаза и хрипела:

— Взял… у меня… тридцать тысяч… Николу выпустил… развязал веревки…

Ее крики подавил новый град ударов.

Даже жандармы отступили в смущении. В середине двора оставались двое — Эржика и жандарм. И все видели, что она, пленница, нападает, а он защищается. Жандармам казалось, что перед ними царапается, кусается, бьется за свою жизнь бешеная кошка.

«Власек? Неужели? Власек — виновник стольких смертей?»

Старый жандарм подошел к ним, взяв Власека за воротник, заставил встать и уставился в упор в ошалевшие глаза товарища. Видел, как ярость переходит в них в отчаяние.

— Оставь ее! — сказал старший и оттолкнул Власека в сторону.

Ну и день!

Вечером изба Драчей вспыхнула ярким пламенем.

Жандармы бегали по вымершей деревне, готовые разбить голову каждому, кто сунется тушить пожар. Но деревня была пуста и мертва. Жители даже не решились зажечь свет, а еврейские лавочки были заперты еще с полудня.

В пустой и немой темноте сильным, ровным, бездымным пламенем горела изба Драчей — свеча жандармов убитому товарищу.

Вечером Никола очутился в горах у истоков рек Тереблы и Рики над лужайкой с серным источником. Не здесь ли два года назад ребятишки кричали ему: «Шугай, одолжите веточку?» Это воспоминание мелькнуло в памяти Шугая…

Он спустился по склону к устью Рики.

Сегодня он бежал. От кого — он сам не знает, но сегодня впервые в его жизни было настоящее бегство. Куда он шел? Он не знал. Откуда? Мысль об этом глухо ворочалась в мозгу.

Итти, только итти. Одному, не видеть никого, даже Юрая. Внизу мелькнул огонек, другой, третий. Это Вучково. Никола не хочет туда; он свернул и зашагал в лес. Вот он на небольшой просеке над охотничьей сторожкой. Под ним шумит Рика. Сторожка на другом берегу, не больше чем в трехстах шагах. Никола видит высокую крышу и два окна, светящиеся красным.

Никола остановился. Над горами плывет в облаках месяц. Деревья бросают острые густосиние тени. Долина, как мертвая, синеет внизу. Только кроваво-красные глаза сторожки невыразительно глядят во тьму. Кажется, что там внутри что-то мутное, нечистое.

— Га-га! — взревел вдруг Никола. Он сам не знает, почему сделал это. Собственный голос удивил его.

— Га-га!

Лес разнес этот крик оглушительным эхом.

— Га-га! Здесь Никола Шугай! Никола Шугай!

Николе кажется, что это имя — его имя! — вырастает над верхушками леса, заполняет собой долину, поднимается к облакам.

— Слы-ши-те?! Я Никола Шугай!

В домике и в деревне царит безмолвие. Тишина в лесу хороша, она говорит о безопасности. Но тишина вблизи людей ужасна…

Бац! — раскатился по лесу выстрел Николы. Пуля пронзила крышу сторожки.

Бац, бац, бац!

— Га-га-а! Шугай! Я Никола Шугай! Не-у-яз-вимый!.. Меня никакая пуля не тронет!..

Пулю за пулей посылает Шугай в охотничью сторожку, в эту голову с красными глазами.

Окна сторожки погасли. Погасло и несколько огоньков в деревне. Никола расстреливает обойму за обоймой, выстрелы гремят, горы содрогаются эхом. Никола знает, что когда он перестанет стрелять, вновь наступит страшное, нестерпимое безмолвие…