Глиномесы (СИ) - "Двое из Ада"

— Да… — еще шире улыбнулся Серега. Даже щеки заболели. — Это было бы замечательно. Особенно если граффити на улице перекликались бы каким-то образом с внутренним оформлением. Не обязательно содержанием, именно оформлением. Но я хотел бы сохранить и оставить идею… меньшей агрессивности, да? Многие люди стесняются делать татуировки, потому как боятся антуража, которым они себя окружают. А я бы хотел сделать что-то уютное и влекущее… Но это, конечно, сложнее, об этом надо договариваться с властями местными. И так далее…

— И об этом тебе тоже стоит написать. О проблемах и возможностях. Проработай юридическую сторону вопроса. И опиши варианты обходных путей на случай, если разрешение писать непосредственно на стене получить невозможно.

— Хорошо… Спасибо, что взяли меня, — вдруг стал серьезным Серега. — Я бы без вас с ума сошел… И… я пойду?

— Я… — Добрынин не нашелся, что ответить. Привстал из-за стола. — Да, Сергей, идите… не забудьте ничего… И напишите мне, если все же решите отлежаться на неделе.

— Спасибо. До свидания…

Серега собрался быстро. Запихал почти жестоко в рюкзак свои перчатки и шапку, изрядно смяв их. Одним глотком прикончил несчастные остатки чая и задержался лишь затем, чтобы оставить на Добрынине последний печальный взгляд. Самый тоскливый из всех, на которые был способен Зайцев вообще в этой жизни. Жалко ему было, что его не остановили. Жалко было разрывать такое уютное единение. Жалко, что он не может разбивать нос каждую неделю, ведь он чертовски красив и хотелось бы таким оставаться… Пришлось попрощаться еще раз сдержанным кивком и отправиться домой.

А Добрынин остался наедине со своими мыслями, чувствами, тревогами. До чего же легко оказалось вырвать его из этой суровой сердечной зимы и вернуть в то пекло. До чего легко — запутать в отношениях к студенту-Сереге и тому Сереге, за которым хотелось ухаживать, которого хотелось целовать и ласкать так, как он раньше никогда не пробовал… Маленький хитрец, он играл чувствами Ильи еще более жестоко, чем тот сам попытался раньше. «Я бы без вас с ума сошел»… Серега обрекал его быть спасителем. Защитником в этом неприветливом, слепом мире. До чего это было инфантильно, до чего вывело из себя… И до чего Добрынин оказался беззащитен!

Чтобы не утонуть в этом состоянии окончательно, он не придумал ничего лучше, чем уйти в работу — причем сразу убрав Серегин диплом поглубже в рюкзак. Но работа шла туго. Медленно. Скучно. Илья постоянно отвлекался — он думал, каково сейчас Зайцеву, с кем он подрался, из-за чего, что зарисовывал на стене… И потому вернулся Добрынин к тому же, с чего начал. К проекту салона татуировки. Домой.

Илья начал с чтения плана, введения, библиографии и тезисов, последовательно разложив все страницы перед собой на столе. Но когда дело дошло до фотографий, он с удивлением обнаружил, что не все с ними так гладко. С первого раза невозможно было заметить подвоха: текст как текст, а изображения совершенно одинаково размещались на листах стройным рядом. Это был не последний лист, чтобы можно было легко заметить уплотнения, и не первый. Где-то посередине одна из фотографий оказалась просто приклеена поверх. А из-под нее торчал пестрый оранжевый уголок другой бумаги. Можно было подумать, что Зайцев ошибся, и не отрывать его, но фотография сама держалась на честном слове. И когда Добрынин едва дернул пальцем край, то она тут же отделилась от листа. Из-под карточки с архитектурой выпала открытка. На оранжевом картоне размером с фото красовались не виды их любимого города, а Серегины губы. Нарочно искусанные, красные, припухшие и невероятно соблазнительные. Это был своего рода коллаж, но очень лаконичный: наверху был запечатлен приоткрытый рот, внизу — Серега прикусил нижнюю губу. Фото были приклеены к картону, а уголки их украсили черные птицы. Снова силуэты. А внизу на самом картоне аккуратно выведены черной ручкой буквы: «Моему Добрыне!» У Ильи дыхание перехватило, сердце забилось быстрее, а под кожей стало так жарко, что захотелось, разве что, сбросить ее и влезть под ледяной душ.

Это был определенно новый уровень. Прежние валентинки, каждую из которых Добрыня хранил в специально отведенной глиняной шкатулке, отличались некоторой обезличенностью, искусственностью, свойственной любому рисунку — да еще все они хранили изображение со спины… Здесь же была прямая провокация. Именно Серегины губы — губы, вкус которых Илья знал, мягкость и отзывчивость которых помнил… И хватало одной мысли, что Серега сделал это фото специально для него и думая о нем, чтобы загореться, возжелать до безумия — хоть сейчас пиши дрянному мальчишке с мольбами о встрече. Но хватало и страха, будто это месть, будто чувственные губы на самом деле зацелованы кем-то другим, будто их вообще мог целовать кто-то другой — и тогда шею сдавливала такая тоска, такое отчаяние и ревность… Ну как он мог теперь читать эти черновики, какие отзывы мог написать?.. Но — пришлось.

Ответа Серега дождался уже ночью. Сообщение в чате трогательно началось со слов «Добрый вечер. Как ты себя чувствуешь?», а закончилось — фотографиями каждой страницы со свежими заметками на полях и отдельным файлом с пояснениями. Правда, когда Серега глазами нашел лист с секретом — выглядел он совершенно нетронутым. А дружелюбный, но в целом деловой тон письма не содержал в себе и намека на то, что интимное послание было получено. В ответ Добрынин получил лаконичное: «Все понял, спасибо».

В голове же Серегиной взорвалась война. «Ах ты! Добрыня! Ну, погоди», — думал Зайцев, а сам работал в поте лица над дипломом. А после — над новой заискивающей открыткой. На этот раз выбор пал на плечи, ключицы и грудь. Серега понимал, что все его тело должно вызывать ассоциации на фото. Пришлось подобрать одежду. Он остановился на любимой борцовке, но приятного бежевого цвета. Серый обычно такие не носил, но здесь решил, что одеяние подчеркнет все неровности и выпуклости, а за счет малого отличия от цвета кожи сделает альковный намек. Зайцев умел хорошо выгибаться, а еще нарочно вышел на балкон, на мороз, чтобы затвердели под тонкой тканью соски. Признаться, ему самому было противно от того, как крутила во все стороны влюбленность… И обидно-то как было! Ни для кого и никогда Зайцев так не старался. А тут все, что бы он ни делал, шло мимо. При том что делал он исключительно много: дарил всего себя.

В понедельник Серега пришел уже в бодром настроении, изрядно подлечившийся, а синяк приобрел забавный желтушный цвет. Явился к Добрыне он одетым с иголочки и очень вкусно пахнущим каким-то новым и однозначно модным парфюмом. Наработок уже было страниц на тридцать, а он даже не начинал чертить.

— Я сделал все, что вы сказали, и уже оформил первую главу. Вторая осталась, объясню методологию, а после — чертить! Да, Илья Александрович? Ну, как обычно, оставить вам и вы посмотрите, а?

Илья согласился. Принял работу, с огромным трудом не глядя на пусть и немного битого, но все же прекрасного принца Серегу. Открыл только дома, получив за свое терпение новое послание… И как захотелось взвыть от одного взгляда на юное открытое тело… Как захотелось дать волю хотя бы постыдной фантазии! Однако именно в тот вечер у Добрынина гостила Зоряна. Фотография отправилась в шкатулку даже раньше, чем Илья успел всмотреться — но оттого и мучила его едва ли не сильнее. Он представлял изгиб Серегиной шеи за ужином, напряженно выступившие ключицы — во время просмотра фильма. Потом нужно было продолжить проверять контрольные, прочитать проект, а пальцы невольно двигались кругами, потому что нестерпимым было желание стать причиной того, почему под тонкой майкой так напряглись соски… Илья стыдился своей похоти, но все думал: «Неужели я делаю мало, чтобы не заслужить хотя бы мечты? Неужели я не имею права?..» Правда, ответ приходил не обнадеживающий, и только сильнее разрасталась, разбухала тоска…

— Что-то из тебя в последнее время и слова не вытянешь, папа, — заискивала Зоря, когда они пили ромашковый чай перед сном.