Любовь с чистого листа - Кейт Клейборн

замолкает, смотрит на мой блокнот. Он закрыт, хотя я не помню, когда это сделала. Держу правую ладонь на обложке, готовясь к чему-то неприятному.

— Нереальной в каком-то смысле, — заканчивает он. — Красивой и сильной. — Я могу только кивать. Он прав. Даже я так думаю, хотя едва с ней общалась.

Рид смотрит на меня, в его глазах виднеется грусть, но тут он замечает что-то и в моих. Его взгляд заострился, сам он выпрямился на стуле.

— Прошу прощения.

— Нет, — перебиваю я. — Это я должна…

Я затихаю, вжимая ладонь в обложку блокнота. Сомневаюсь, что еще открою его сегодня. Та «а», которую выбрал Рид, теперь не кажется такой неожиданностью. Будто он выбрал ее не потому, что хотел посмотреть, что у меня получится. А потому, что не перестает винить меня в произошедшем. В том, что я натворила. Что зашифровала в тех буквах.

Очень сложно выносить этот накал между нами. Башня, которую мы выстроили, вот-вот обрушится.

— Уже поздно, — говорит он, видимо, поняв то же самое.

Довольно поздно, думаю я. Киваю, но не начинаю собираться.

— Проводить тебя до метро? — Ох уж это его милое джентльменство. Знал бы он, насколько он сам неожиданный. Нереальный для Нью-Йорка.

Я улыбаюсь ему. Мой талант — эта притворная легкость общения, скрывающая то, что хранит блокнот у меня под рукой.

— Я погуляю немного. Потом вызову такси.

Он коротко кивает головой, но кажется, будто он разочарован.

— Надеюсь, ты… — Рид указывает на мой блокнот. — Надеюсь, у тебя все получится.

— Спасибо. — Чувствую себя, как эта башня: шатко и нестабильно. В голове мигает пиксельная, нерукописная надпись: «Игра окончена».

— Я весело провел время, — произносит он, как всегда, серьезно, и я поднимаю на него взгляд. Суровость черт его лица теперь кажется искренностью. Я надеюсь.

— И я тоже, — честно отзываюсь я, вспоминая фотографии в телефоне. Надпись «Игра окончена» постепенно удаляется.

— Может, еще как-нибудь поиграем.

Может, повторяю я, все еще ощущаю эту шаткость. Я просовываю палец меж страниц блокнота, чувствую борозды карандаша, на коже остаются следы графита.

Он уходит, не дождавшись ответа.

Глава 8

— Да. Нет, погодите. Нет, наверное. Или… не знаю?

Ларк сидит рядом со мной и рассматривает листы бумаги с девятью вариантами моего леттеринга, который я чаще всего использую при работе с планерами и настенными календарями. Да, может быть, я и не показала ей самый-самый популярный стиль «кистью», но также может быть, что если я оформлю в нем хоть еще один проект, я переломаю себе пальцы — и куда же это меня приведет?

Никуда, вот куда.

Никуда — это и конечная точка нашей встречи, потому что у Ларк не получается ни решить, ни буквально объяснить, чего она хочет. Катализатором последних позывов экзистенциального ужаса стал вопрос, хочет ли она акценты черным цветом. Вторник, уже половина третьего, а сидим мы почти с полудня или, возможно, с Рождения Христова. Болящими от усталости глазами я смотрю на Лашель за прилавком. Время от времени она глядит на меня с сочувствующим выражением лица.

Во время моего визита к Ларк на прошлой неделе она казалась неуверенной, переживающей из-за мнения мужа, маленькой и потерянной в своем огромном таунхаусе. Отчасти поэтому я предложила встретиться сегодня в другом месте. К тому же подумала, что для нас обеих будет лучше, если первое обсуждение вариантов пройдет не перед пугающей пустотой стен, которые в недостатке мебели кажутся еще более пустыми.

Конечно же, отчасти я решила не встречаться в их доме, потому что там мог быть Кэмерон в своей ужасной шапочке и кожаных браслетах. Что, если бы он при мне начал рассуждать о своей нелюбви к ромкомам? Надо было предостеречь себя от искушения.

Сначала я предложила кафе, где обычно сижу с клиентами, но Ларк засомневалась. Я вспомнила, как она переживает за конфиденциальность, и убедила ее, что в задней части магазина нам «никто не помешает» смотреть варианты. Лашель ни разу не смотрела «Палатку принцессы» («Что значит парень-поэт с запасом сэндвичей?» — спросила она, когда я попыталась объяснить, с кем сегодня встречаюсь), и пока все идет довольно неплохо.

Разве что, ну… У меня уже ноги затекли. Я хотела уйти отсюда час назад. Думала, что в это время уже буду дома, работать над рисунками для «Счастье сбывается».

С субботнего вечера я нарисовала куда больше, чем за все недели работы над проектом. Игра, в которую мы с Ридом играли — как бы неловко она ни закончилась, — пробудила во мне что-то. Я придумала слово для каждой из пятнадцати букв наших имен, которые мы нашли: какой-нибудь месяц или день, а иногда банальные надписи из планеров и календарей, вроде «ЗАДАЧИ», «ЗАПОМНИТЬ», «СДЕЛАТЬ», «ДНИ РОЖДЕНИЯ». Наполнила их узорами и рисунками. Ни одно из них пока не подходит проекту, но мне кажется, я уже близко.

В воскресенье меня так поглотила работа, что я даже не слышала, чем в квартире занимается Сибби.

Выйдя наконец днем из комнаты, чтобы подкрепиться, я в шоке уставилась на ряд коробок в коридоре.

— Ой, — произнесла я, чуть не врезавшись в Сибби, когда та выходила из своей комнаты. — Я и не заметила, как…

Говорить было нечего, и я замолчала. Больно, ну конечно же это больно. Но не так, что становится сложно дышать или хочется запереться где-то и плакать. Я даже помогла ей после перекуса злаковым батончиком разобрать старый стеллаж из ДСП, который мы пару лет назад собрали за ужином из пиццы и переслащенного вина, а на заднем фоне играла музыка из телефона Сибби. В этот же раз мы трудились в тишине, взаимной сдержанности. Я подсказала ей завернуть некоторые полки в старые пляжные полотенца, которые она хранит под кроватью, и она сказала спасибо. Она спросила, хочу ли я взять ее прикроватную тумбочку, потому что в новой квартире она ей не понадобится, но я отказалась.

Затем я с нетерпением вернулась в свою комнату, чтобы продолжить работу.

А теперь ерзаю