10-я симфония - Йозеф Гелинек

Даниэль подошел к компьютеру и открыл почту. Помимо спама он заметил письма своего коллеги Вильяфанье, но не стал их открывать: тот допек его шутками, которые повадился пересылать ему из интернета. Последним на экране появилось сообщение Алисии. В строке «Тема» стояло:

Обнаружен новый портрет Бетховена.

Далее шел текст:

Обновлено: пятница 25/09/2007 23.37 (СЕТ)

EFE

МЮНХЕН. В этом году исполняется сто пятьдесят лет со дня смерти немецкого художника Йозефа Карла Штилера, известного портретиста неоклассической школы, который среди прочего выполнял заказы баварского короля Людвига Второго. В связи с этой датой в Мюнхене, где скончался художник, открылась выставка, на которой выставлено пятьдесят его работ.

Куратор выставки, профессор истории Ганс Роттенхаммер, решил выпустить полный каталог работ Штилера, проверив подлинность всех произведений. Украшением выставки, а также сюрпризом для артистических кругов Германии стал портрет композитора Людвига ван Бетховена, которого Штилер увековечил в 1820 году. Это произведение, считавшееся прежде портретом врача или раввина, происходит из частной коллекции князя Луи Пьера Туссена Баптиста Бонапарта, наследника французского трона и прямого потомка Наполеона Бонапарта.

«Портрет обладает всеми признаками стиля позднего Штилера, характерными для него мазками и изысканным колоритом», — отметил профессор Роттенхаммер. Из пятнадцати сохранившихся портретов Бетховена это единственный, где неизменно мрачный гений улыбается. Поэтому до настоящего времени никто не предполагал, что на нем изображен «боннский глухой».

Там же был воспроизведен сильно уменьшенный портрет Бетховена. Несмотря на то что изображение было очень мелким, не возникало никаких сомнений, что композитор улыбается насмешливой и загадочной, как у Джоконды, улыбкой.

Даниэль попытался найти в интернете какую-нибудь другую страницу, сообщавшую о находке, но публикация появилась совсем недавно и еще не вызвала лавины откликов в электронной прессе. Он зашел на Гугл и заказал рассылку всех новостей, связанных с этим произведением. Картина Штилера произвела на него ошеломляющее впечатление. Взгляд Бетховена был настолько выразительным, что Даниэль немедленно решил поместить портрет на обложку своей книги. Затем он просмотрел сайты главных музеев Мюнхена и узнал, что выставка проходит в Новой пинакотеке, великолепном здании, разрушенном во время Второй мировой войны и воссозданном в 1981 году по чертежам Александера фон Бранки. В этом музее хранилась лучшая в мире коллекция живописи XIX века. Главные музеи города торговали сувенирами централизованно, через фирму Cedon Museum Shops, и Даниэль с удовлетворением убедился, что на ее веб-странице можно купить не только репродукцию портрета, но и каталог всей выставки и даже коврик для мыши. Он загрузил все три предмета в корзину и с неудовольствием отметил, что за них придется выложить почти сто евро. Но для него все они представляли большую ценность, и он решил, что купит их за любые деньги.

Кто мог анонимно прислать ему сообщение о картине? Несомненно, речь шла о позднем портрете Бетховена, возможно, написанном в последний год его жизни, хотя наверняка ничего не скажешь. Какая жалость, что тогда еще не было фотографии! Бетховен умер в 1827 году в возрасте пятидесяти шести лет, а как известно, первое устойчивое изображение было получено в это же время французским изобретателем Нисефором Ньепсом с непрерывной восьмичасовой выдержкой на солнце. Очевидно, речь шла о фотографии какого-то здания, потому что ни один человек не мог бы оставаться неподвижным столько времени, а уж тем паче беспокойный и вспыльчивый Бетховен.

Даниэль вновь вернулся к созерцанию маленького изображения на веб-странице. Что заставило Бетховена улыбаться в самом конце жизни, когда его терзали тоска, тревога и болезни? Была ли это поэтическая вольность художника или на портрете отражено истинное настроение гения в момент, когда он позировал? Дело было не только в улыбке. Даниэль заметил, что брови Бетховена, которые на других портретах обычно сурово сдвинуты, будто он говорит: «со мной шутки плохи» или «я тот, кто схватил судьбу за горло», здесь выглядели так, словно музыкант улыбался и глазами.

С младенческих лет путь Бетховена не был усыпан розами: его отец не только любил выпить, но и музыкантом был посредственным, и к своему выдающемуся отпрыску он питал очень противоречивые чувства. С одной стороны, он мечтал, что Людвиг станет великим пианистом и композитором, а сам он будет гордиться тем, что подарил миру второго Моцарта. С другой — пытался помешать музыкальному развитию сына, опасаясь, что тот затмит его при боннском дворе, где он кое-как зарабатывал себе на жизнь. Страх, что талант сына превзойдет его собственный, всегда вырывался наружу, когда тот импровизировал на рояле.

— Опять эти фокусы? — обычно восклицал он в подобных случаях. — Отойди от рояля, не то я тебе уши надеру!

И это при том, что умение импровизировать, в отличие от наших дней, когда пианисты прикованы к нотам, тогда считалось обязательным для виртуоза. Этим искусством, несмотря на противодействие отца, Бетховен владел блестяще.

Хотя детство Бетховена было суровым, последние годы жизни гения стали для него настоящим адом, поэтому загадочная улыбка, которую Даниэль увидел на портрете, показалась ему необъяснимой. Последний этап жизни композитора прошел под знаком непримиримой борьбы с Йоханной, женой его младшего брата Карла Каспара, умершего в 1815 году от туберкулеза, за право быть опекуном ее сына.

Ожесточенная битва за племянника продолжалась пять лет, и хотя суд в конце концов признал правоту Бетховена, эта борьба истощила музыканта и принесла ему множество огорчений, в частности потому, что в ходе затянувшегося процесса Бетховену пришлось признать на унизительном допросе, что рода он не знатного и «ван» перед его фламандской фамилией не свидетельствует о благородном происхождении, подобно немецкому «фон». Поэтому его дело разбирал суд низшего, а не высшего ранга, на который в Вене XIX века имели право только аристократы.

Помимо жестокой диареи, подтачивавшей силы и творческие способности композитора и заставлявшей его тратить две трети своего дохода на врачей и курорты, к 1816 году он почти полностью оглох. Начиная с 1795 года он мог лишь бессильно наблюдать мучительный и неумолимый процесс деградации важнейшего из своих органов чувств. Хотя как композитор он достиг наивысшего признания, ему так и не удалось избавиться от ярлыка «музыкант для музыкантов», который навесили на него самые заурядные из его врагов. Не смея отрицать огромных достижений и безграничного таланта Бетховена, они упрекали его в том, что его произведения настолько сложны и трудны для восприятия, что их способны понимать и ценить лишь его коллеги, — и это глубоко его огорчало. Подобное мнение отчасти сложилось потому, что в конце XVIII века, после приезда Бетховена в Вену, в круг его слушателей входили венские аристократы во главе с князем Лобковичем, которые не просто допускали, но поощряли музыкальные эксперименты молодого гения. На этих музыкальных вечерах, весьма напоминавших тот, что был устроен в доме Мараньона, собирались истинные ценители музыки, обладавшие глубокими специальными познаниями и жаждущие услышать репертуар, отличный от того, что предлагался толпе на публичных концертах, называвшихся «академиями». Когда Даниэль пытался объяснить своим ученикам, какую роль в развитии западной музыки сыграли знаменитые вечера во дворце Лобковича, он приводил в пример кабельное телевидение.

— Эти замечательные сериалы, которые вам так нравится смотреть у себя дома, — говорил он на своих занятиях, — и которые вы пачками покупаете на дисках, появились на платном американском канале под названием НВО, то есть Home Box Office. То, что канал не находился под прессом рекламодателей и предназначался для более состоятельной, а значит, и более образованной публики, со временем позволило без комплексов и узких рамок политкорректности затрагивать темы секса, насилия, наркотиков и даже самого употребления языка. «Секс в Нью-Йорке», «Клан Сопрано», «Два метра под землей» смогли появиться потому, что их создатели пользовались симпатией и поддержкой «телевизионных князей», побуждавших их раздвинуть границы общепринятого. Точно так же, если бы у Бетховена не было своего «музыкального НВО», то есть дворцов его музыкальных покровителей, он никогда не мог бы позволить себе той дерзости в тональностях, мелодиях и ритмах, которая появилась в его сочинениях после приезда в столицу империи.

Именно эту дерзость, делавшую Бетховена Бетховеном, Даниэль заметил в отрывке из симфонии, который был исполнен в доме Мараньона.