Ящик водки. Том 1 - Альфред Кох

— Но и, как мы уже обсудили, с нефтью случилось непредвиденное.

Комментарий

Самый конец 84-го года я провел на курсах в ВКШ — так называемой Высшей комсомольской школе, это напротив усадьбы «Кусково». Я туда поехал с радостью, на работу ж не ходить. А на лекциях я иногда бывал. Как сейчас помню, нам рассказывали, что в СССР появились индианисты — такие фэны краснокожего образа жизни, которые отпуска проводили в вигвамах под кличками типа Бешеный Бизон (вот вам, пожалуйста, и еще одно направление альтернативной культуры). Из этого вытекало, что надо усилить воспитательную работу среди молодежи. Помню, выступал перед нами один телефункционер, впоследствии, как водится, большой демократ. Его спрашивают: а что вы станете делать, если американцы, как обещают, начнут через спутник транслировать свои телепередачи на наши комнатные антенны? Ответ был такой: а мы этот спутник собьем ракетой.

Заявление громкое, но голословное. Общий же тон этих курсов подтверждал, — правда, я это только задним числом сообразил, — что Совок сдувается. Нам там много рассказывали про психологию, про то, что беседы с подчиненными иногда лучше проводить за журнальным столиком в углу кабинета, сидя в креслах — как бы на одном уровне. То есть партия уже не приказывала, а уговаривала. Сюда же и история про моего знакомого Колю, комсомольского функционера: ему объявили, чтоб собирался на работу в глухой Износковский (красивое название) район, с формальным повышением в должности, и он вынужден был согласиться. А на другой день объявил, что не поедет — типа жена против, не хочет детей сдергивать. Так функционеру за это ничего не было! И жене ничего не было. Теперь, наверно, они часто про ту ситуацию вспоминают.

Свинаренко: А мне, не поверишь, выпадали дежурства по всем номерам, как хоронили генсеков. И система постепенно отладилась! Навели порядок… Вот смотри. С Брежневым я в пять утра номер подписал. С Андроповым — в двенадцать ночи. А с Черненко — в 21.00, строго по графику. Поскольку уже все болванки были готовы, все написано — что типа партия еще тесней сплотилась вокруг ленинского ЦК. Уже лежал готовый отклик передового кузнеца на смерть генсека — откуда он, кстати, знал, гад, что Черненко помрет? У меня был морально-нравственный облик неважный, и как-то некрасиво получалось, что именно я на такие дежурства попадаю… Я ходил по редакции такой пьяный, счастливый, гордый… Хотя — что же это мы вперед забегаем? В 84-м Черненко же был практически жив…

80-е. Свинаренко был стройным, кудрявым, счастливым и гордым

Коммунисты вырубают по всей стране виноградники. Несмотря на это, Кох, встретившись с Горбачевым в Ленинграде, испытывает «монарший восторг».

Михаил Сергеич поднимает свой рейтинг, выбросив на рынок новые товары — «ускорение и перестройку».

Провинциальный партаппаратчик Ельцин переезжает в Москву и, готовясь к борьбе с фаворитом, проводит маркетинговые исследования и задумывает рекламные поездки на троллейбусах. Но Совок по-прежнему казался вечным.

Размышления о природе и особенностях русского бунта и отличие его от бунта, к примеру, американского.

Бутылка четвертая 1985

— Итак, Алик, поехали. Значит, перво-наперво, чтоб началась так называемая перестройка и все такое прочее, надо было помереть лично Константину Устинычу Черненко.

— Это случилось 10 марта 1985 года.

— А тебе и его тоже было жалко, как и предыдущих персонажей?

— Да, жалко. А что, мне поэтому должно быть стыдно?

— Ладно, ладно… А сам ты чем в то время занимался?

— Я в аспирантуре учился. Мне наконец дали нормального руководителя. А то я целый год ведь болтался как говно в проруби — у меня был такой полупартийный ученый, который без конца занимался докладами то в обком, то в горисполком. И вот нормальный ученый из института социально-экономических проблем. Звали его Борис Львович Овсиевич. Он еще на полставочки работал в Ленинградском филиале математического института им. Стеклова и у нас в финэке на полставочки — профессором. Он уже помер, царство ему небесное. И вот для отработки этой полставочки ему дали двух аспирантов — меня и Леню Лимонова. Собственно, тогда-то я и начал писать диссертацию. Потому что в 84-м году занимался дурью какой-то.

— Как и весь советский народ. Но тут Горбачев пришел. Его назначили начальником похоронной команды, когда Черненко помер, и все поняли: он! Выбор сделан…

— Я помню, как он всех удивил тем, что на трибуну демонстративно ставил стакан молока.

— Не помню молока. И потом, почему обязательно молоко? А может, это был тройной одеколон разбавленный? Цвет тот же… Непрозрачная белая жидкость. Если куском сахара закусить, то и ничего. Потом, правда, отрыжка сильная, такая цитрусовая. Послевкусие.

— А помнишь, слухи ходили, что он по-английски умеет говорить? Что он весь из себя такой западный? И баба у него была не толстая, как у всех, а изящная…

— Ну. И она его и всех прочих пыталась отвратить от пьянства — как всякая жена в России.

— Сизифов труд!

— У всех Сизифов, а Раисе Максимовне, царство ей небесное, эта борьба удавалась. Не только своему не дала пить, а и всем прочим — за компанию.

— Да он, говорят, вообще не склонен…

— А я читал, что привык там у себя на юге пить красное, и потому водка ему не казалась такой уж жизненно важной.

— У меня папаша тоже с юга, из Краснодарского края, и он в Тольятти тоже пытается выращивать виноград — с упорством маньяка. Сахара виноград не набирает, получается кислятина, которая прокисает тут же.

— А ты скажи, пусть перегоняет. Будет нормальная чача. Да. Так, значит, вступает в должность Горбач, и в апреле он в первый раз делает программное заявление — на пленуме, что ли. Он начал что-то такое говорить…

— Типа так дальше жить нельзя.

— Ну. У Андропова интонации были живые, а этот еще и смысл вложил какой-то человеческий. Вот, мол, вы на кухнях треплетесь, а я вам о том же типа с трибуны скажу.

Надо работать, не пудрить мозги никому, ставить вменяемых людей на должности…

— А не позже ли это все началось? Надо разобраться. О, вспомнил, я же генерального секретаря вот практически как тебя видел!

— Ну-ка, с этого места подробнее.

— Слушай. В Питере есть такая площадь Восстания. Там раньше стоял памятник Александру III (скульптор Паоло Трубецкой), который сейчас во дворе Русского музея. Такой основательный всадник на основательном же першероне. Помнишь?

— Ну. В шапочке такой круглой, аська называется.

— А напротив была церковь, которую потом снесли, и на ее месте поставили станцию метро «Площадь Восстания». В эту церковь ходил академик Павлов. Даже в советское время он, лауреат Нобелевской премии, ходил туда молиться каждый день. Ему, как человеку заслуженному, не возбранялось молиться. А как только он помер, церковь и снесли.

— Вот интересно как! Глянь, формальности соблюдены, политкорректность налицо.

— Старику не мешали! В этом гуманность советской власти проявилась.

— Во, во. А сейчас, кстати, отметили шестидесятилетие со дня смерти Вавилова — и в Питере на том месте, где он хранил образцы элитного зерна, теперь ставят резиденцию дорогого вождя и любимого руководителя.

— Да-да! Говорят, коллекция миллиарды долларов стоит.

— Ее даже в блокаду не съели.

— А сейчас уничтожат.

— Лучше бы Арманду Хаммеру продали. Как мы любим.

— Так он помер давно. —А.

— А еще в 85-м году было сорок лет Победы. И в ее честь на ватрушке — ну, на клумбе, где был раньше памятник Александру III — воткнули такой обелиск.

— Фаллический.

— Ну, он больше на стамеску похож.

— Которая тоже, в общем, является фаллическим символом. С элементами совершенно порнографической точности: там есть некоторая фаллическая сплюснутость.

— Короче, обелиск — наподобие того, что на Пляс де ля Конкорд. Не египетский, но тоже из монолита. Так вот, на открытие этого памятника, на майские в Питер приехал Горбачев. Он как раз тогда начал ходить в народ. И тут появился собственной персоной на углу Лиговского и Невского. Там еще аптека была… А я как раз мимо прошел! Я только подстригся на Суворовском и шел пешочком в институт. И вижу — Горбач идет ровно на меня! Так я…

— Не томи! Ну, что ты ему сказал?

— Да ничего. Я был в десяти метрах от него. Можно было при проворстве определенном подойти и потрогать рукой. Но вместо этого я забрался на фонарный столб. И смотрел оттуда.

— А зачем ты на столб залез? Типа — ты выше его?

— Нет, нет! Чтоб получше разглядеть!

— А поближе-то ты почему все-таки не подошел?

— Ну… Мне, собственно, его не о чем было спрашивать.

— А теперь задним числом представь, что ты сегодняшний говоришь с ним тогдашним — и?..

— Мне сегодняшнему с ним тогдашним говорить тем более не о чем. Ну посуди сам. Если я ему расскажу, что случится дальше, после 1985 года, то он мне не поверит, а его тогдашнего слушать мне сегодняшнему — уволь. Все эти его благоглупости.