Бросая вызов - Юлий Медведев

Но… Когда теоретические выкладки ничего хорошего не обещают, нам всегда остается утешение, что их поправляет жизнь. Самолеты, например, могут летать выше. Там инверсионный след не возникает… Впрочем, появляются другие неприятности. Озонный слой!..

А пыль… Мы ее талантов еще не исчерпали. Она должна уметь не только охлаждать, но и греть, о чем будет сказано дальше. И кроме того, может, главное ее действие не в том и не в другом, а тайное, не видимое прямо и не разумеемое без проникновения в скрытые механизмы атмосферы. Но мы в них уже проникли раньше. Речь идет о том, что пыль должна усиливать неравномерность нагрева планеты. Это самая топкая пыль супер-пудра, залетающая невозможно высоко и витающая там месяцами. Она тепла не держит, а только темнит. Причем полюса затемняет сильнее, чем экваториальные, тропические районы, повторим — из-за разности расстояний, преодолеваемых солнечными лучами в атмосфере, которые встречают больше пыли на долгом пути (к полюсам) и меньше на коротком (к экватору). Ну а усиливая тепловое неравенство между бедным «севером» и богатым «югом», пыль вроде бы должна расширять кольцо западных ветров, что, по знакомой уже нам теории, гарантирует климатическую неустойчивость.

Гуманитарная линия

В материалах Международной конференции по использованию солнечной энергии мне встретилось такое утверждение: 50 миллионов тонн пыли сверх того, что уже есть в атмосфере, и средняя температура поверхности земли с пятнадцати градусов Цельсия, какова она сейчас, снизится до четырех, при которой большинство растительных форм не выживет. Между тем 50 миллионов тонн — это всего лишь в 10–20 раз больше массы частичек, чем в воздухе, которым дышат современники.

— По вашим расчетам за последние полстолетия рост запыленности составил более тысячи пятисот процентов, так что, поднатужившись, дружными усилиями можно будет взять указанный рубеж, не правда ли?

Феофан Фарнеевич, кажется, готов к любому вопросу. Кажется, ничто не может вывести его из улыбчивого равновесия. Помнится, у Герцена где-то есть попытка социального объяснения внешней привлекательности. Она, дескать, не в чертах лица. Француженки, например, хороши не от природы, а тем присущим им осмысленным выражением, которое вырабатывается из поколения в поколение привычкой часто и непринужденно общаться.

Гляжу на собеседника и думаю: разгадать бы, какие силы умеряют орлиные черты его лица и держат их в улыбчивом равновесии. Мимика Феофана Фарнеевича не знает резких переходов от шутки к деловитости, от просьбы к приказу. Объясняется ли это развитое чувство достоинства потомственной принадлежностью к кругу воспитанных, много думающих, охотно контактирующих людей?

Феофан Фарнеевич родился в селе Эки Сенакского уезда Кутаисской губернии. Назван по имени знаменитого здесь до резолюции Феофана Геленавы, главаря шайки разбойников, который свое названое отцовство поставил условием сохранения жизни всего рода Давитая, впрочем неимущего и потому не нуждающегося в охране.

Отец Феофана Фарнеевича работал грузчиком в порту Поти, и он сам, старший из шестерых детей Давитая, устроился в этом порту и тоже грузил марганцевую руду на иностранные пароходы. Нет, он не наследовал культуру, как домашнюю обстановку, а также великие имена, знакомые из-за частого употребления. Такое наследство ведь иной раз попадает и не по назначению. Человеку оно чуждо, человек хочет жить без мудрствований, а ему оставляют фамилию, от которой окружающие чего-то ждут, ему оставляют оболочку, в которой жила душа, мятущаяся в поисках истины и красоты, и она, эта оболочка, тоже жаждет наполнения. И человек, навьюченный культурным наследием, сам не свой. Интеллигенту в первом поколении страсть к познанию не навязана семейной традицией, и он испытывает неловкость иного рода — от запоздалого открывания америк, от удивления тому, чему все уже отудивлялись. Не ослабленные знанием понаслышке, впечатления мощно вторгаются в душу такого Колумба, и хрестоматийная классика оставляет в ней глубокие следы.

Старший из детей Давитая к тому же сдержан, не растрачивает в возгласах и жестах радостей духовных приобретений.

Кавказ и по сей день остается оплотом нерушимой, правильной семьи. Отцу в первую очередь и всем старшим — во вторую подрастающая часть общества подчинена безусловно до безотчетности.

Когда пришла пора определять будущее юного грузчика, родителям по тому времени и в голову не приходило, что у ребенка бывает собственное мнение, и по этой причине его действительно не было. Так или иначе, молодого Давитая определили учиться на врача. Доктор! Есть ли человек, более почитаемый? Профессия, более надежная? Дети рабочих могут учиться на кого угодно (Феофану Фарнеевичу было пять лет, когда эту возможность открыла социалистическая революция в России), так пусть он учится в Тбилиси на врача.

Медицина с первых же занятий оскорбляла чистого горца. Но воля родителей свята, и он продолжал сносить бесстыжую плоть, в которую тычут указкой, называя, что есть что.

— За первый курс сдал все экзамены, — вспоминает Феофан Фарнеевич, — вплоть до остеологии. «Голову» было очень трудно сдавать, в ней столько дырок!

Из 25 рублей стипендии пять пришлось истратить на пинцет, ланцет и халат, когда началась нормальная анатомия. В прозекторской ассистент кивнул на труп и сказал: «Режьте». (Феофан Фарнеевич бросил изучать медицину на том самом месте, где и другие, кто бросал.) «Ну режьте же!» Зажмурившись от отвращения и слабея, студент сделал разрез и уронил в рану ланцет. Пытался достать утопленника карандашом, пинцетом, наконец, испытывая на себе насмешливый взгляд бывалого человека, готовый заплакать или умереть, опустил руку, нащупал и вытащил инструмент.

…Когда студент четвертого курса приехал на каникулы в деревню, к родителям, соседи попросили его осмотреть больную. Родители и вся деревня были раздосадованы и одновременно восхищены его скромностью: «Я не имею права — без диплома…» Сын все не решался сказать старикам, что учится уже не на врача, а на естественном факультете и получит совсем другой диплом.

Но медицина, всеобнажающая и терпеливо милосердная, бесстрашная перед ликом смерти и запахом тления, навсегда окрашивает мировосприятие того, кто причастился ее правде. В неудавшемся медике вы обнаружите более или менее яркую гуманитарную линию — склонность к психологии, философскому созерцанию, искусству, языкознанию, даже если он углубится в область безучастно точных наук. Среди таких отступников незабываема фигура лиричнейшего Густава Фехнера…

«Однажды весенним утром, — писал Густав Фехнер, философ и психолог, физик и литератор, экспериментатор и педагог, — я пошел прогуляться. Поля зеленели, птицы пели, роса блестела, поднимался дым, там и здесь появлялись люди, на всех вещах лежал свет как бы некоторого преображения. Это был только маленький кусочек Земли; это было только одно мгновение ее существования; и все же по мере того, как мой взор охватывал ее все больше и больше, мне представлялось не столь прекрасным, но столь верным и ясным, что она есть ангел, ангел столь прекрасный и свежий, и подобный цветку, и при этом столь неуклонно, столь согласно с собою движущийся в небесах, обращающий все свое живое лицо к Небу, и несущий меня вместе с собою в это Небо, — что я спросил самого себя, как могут людские мнения быть до такой степени отчужденными от жизни, что люди считают землю только сухой глыбой…»

Нет, она — существо одухотворенное и возвышается на много ступеней над животным, над человеком, составляющими ее духовно-телесную собственность, поскольку внешними по отношению к нашей прародительнице являются только другие небесные тела. Все вещи, от которых зависит наша жизнь и которые находятся снаружи нас — воздух, вода, растения и живая пища, — включены в нее как составная часть. Мы — ее грудные дети и зависим от своей матери почти во всем; она от нас — лишь на крошечный отрезок ее истории. Она неутомимо с колыбели качает нас на своей орбите от зимы к лету и поворачивает вокруг своей оси от ночи к дню… Есть ли организм, есть ли механизм более сложный, чем Земля, которая все организмы и механизмы в себя включает? И разве отказались люди от предпочтения, которое всегда отдавалось развивающемуся изнутри перед тем, что сработано извне. «Яйцо есть высшая форма бытия, чем кусок глины, которому внешняя сила лепщика придала подобие птицы. В таком случае история Земли развивается изнутри. Она подобна истории чудесного яйца, которое солнечной теплотой, как матери-курицы, побуждается к прохождению циклов своей эволюции».

Какое совершенство в том, что она лошадь, колеса, повозка и ездок одновременно! Зачем ей ноги? Она нетороплива и спокойна; так же величавы и малоподвижны крупные животные по сравнению с бегающими в их организме кровяными шариками… А как она хороша собой, наша Земля! «Сияющий шар, небесно-голубой и освещенный солнцем на одной половине, другой погруженный в звездную ночь, отражающий небесный свод всеми своими водами, с мириадами бликов и теней в складках ее гор и изгибах ее долин…» Она нежна и грациозна, спокойна и романтична, безотрадна и весела, роскошна и цветуща… «Человеческие глаза виднелись бы на ее ландшафте подобно драгоценным камням между каплями росы. Преобладающая краска — зеленая, но голубая атмосфера и облака облегают ее, как невесту прикрывает фата; и Земля с помощью своих прислужников-ветров никогда не устает сызнова укладывать и свивать вокруг себя наполненные паром прозрачные складки этой фаты…» Геопатриотизм, геовлюбленность старого доброго Фехнера, его мечтательность и неконструктивность, однако, могут всколыхнуть если не мысль, так чувство. То родственное чувство к планете обитания, которое, кажется, вовсе незнакомо нашему современнику.