Как если бы я спятил - Михил Строинк

Я в изумлении подсаживаюсь к Гроверу.

— Поздравляю. Я и не подозревал, что ты такой профи.

Гровер отвечает кивком головы и выдувает сигаретный дым чуть сильнее обычного.

— Но почему мы с тобой никогда не играли на счет?

Гровер пожимает плечами:

— Ты бы все равно проиграл.

— Ну и что?

— Ты бы проиграл и не захотел бы больше играть без счета. А когда мы играем без счета, мы оба в выигрыше.

— Знаешь, Гровер…

Гровер тушит сигарету и поднимает на меня глаза.

— Меня, возможно, скоро выпустят.

Он сжимает губы и сглатывает, медленно кивая в ответ.

— Я так и думал… это хорошо. Тебе не место взаперти. Тебя вообще не стоило здесь запирать.

Гровер неспешно поднимается, берет пинг-понговый мячик и подбрасывает его вверх. Мячик приземляется на моих коленях. Мы идем к освободившемуся теннисному столу. Чтобы сыграть без счета.

XII

90

Из «Радуги» просто так не выпускают. Тебе разрешают покинуть больницу только при наличии «социальной сети поддержки». Это больничный термин, подразумевающий надежное окружение: друзей, родственников, на которых можно опереться. Люди, которые о тебе позаботятся, если ты снова свалишься в пропасть.

Друзей у меня нет. Во всяком случае, уже нет, ведь я отлично понимаю, что Грегор и Флип косвенно связаны с тем, кем я был во время совершения преступления. Когда-нибудь я к ним вернусь, но сближаться с ними, пожалуй, не стоит. Значит, остаются родители.

Вот почему я так плохо спал и беседую сейчас со своим отражением в зеркале. Сегодня я увижусь с родителями и страшно мандражирую по этому поводу. В последний раз я испытывал нечто похожее, когда сдавал экзамен по плаванию. В одежде, готовый прыгнуть на глубину[53]. Не знаю, отчего вдруг именно этот эпизод возник в моей голове, но я четко помню, как стоял там тогда. В неудобном облачении, продрогший, предпоследний в группе. Полный решимости выплыть во что бы то ни стало. Мои родители сидели на трибунах среди публики. Я не осмеливался на них смотреть. Я боялся, что завалю экзамен и разочарую их. Специально для этого события они купили мне одежду полегче, из синтетики.

Я уже давно не общался с родителями, и они ничего не знали о моем лечении. И о моем признании. Мне пришлось выложить им все по телефону. По-другому не получилось, мне ведь все равно надо было договориться с ними об этой встрече. Когда я в первый раз набрал их номер и никто не взял трубку, я почувствовал странное облегчение. И тут же позвонил снова. Если их не было дома, я мог бы оправдаться, что, мол, пытался дважды связаться с ними. Но в этот раз к телефону подошла мама. Заикаясь, я сбивчиво поведал ей обо всем. Положив трубку, я разрыдался от стыда. Мне беспредельно жаль мою мать. Внешняя оболочка любой истории для нее важнее содержания, и теперь у нее сын уголовник. К тому же насильник. Наркоман и психопат. Трудно представить себе, до чего же ей сейчас паршиво.

Доктор Мандерс и доктор-неумейка поддерживают мое предложение встретиться с родителями у них дома. Им любопытно взглянуть на частичку моего прошлого, да и родители будут чувствовать себя не так скованно. Слава Богу! Меня трясет от одной мысли увидеться с ними в больнице. Я и так сгораю со стыда — свидания в больнице я бы не вынес.

91

На общественном транспорте мы отправляемся в Бюссум. Наша троица, несомненно, самая чудная компания на всем центральном вокзале Утрехта. Мы движемся как черепахи в этой толчее. Торопятся все, кроме меня. Я с любопытством озираюсь по сторонам. Скорее всего, я излечился от своего болезненного страха перед единообразием и начинаю различать в этой огромной массе множество деталей. Разношерстные индивидуумы складываются вместе в пеструю картинку, которую мне хочется запечатлеть на холсте.

Поездка на электричке контрастирует с цветастой вокзальной суетой. Размеренный ритм зеленых лугов, разделенных канавами на равные части, убаюкивает и дает простор для собственных мыслей. Жаль, что я раньше не понимал, как же здорово путешествовать по железной дороге. Если приглядеться, произведения искусства подкарауливают нас на каждом шагу. Красочные точки людей в толпе — это Ван Гог. Зеленые равнины — Мондриан. Наконец-то я больше не думаю о стыде.

В Бюссуме, правда, мне снова не по себе. Воспоминания диссонируют с реальностью: новые ротонды у старых зданий, какие-то неизвестные мне люди, разгуливающие по улицам со своими, столь же неизвестными мне, домашними питомцами. В какой-то момент я до смерти пугаюсь — мне кажется, что я увидел знакомого. Но ведь здесь все на одно лицо — об этом я совсем забыл. Наяву все выглядит меньше, чем в моей памяти. Я так увлечен изучением окрестностей, своих родных пенатов, норовя в то же время не попасться кому-нибудь на глаза, что, словно путешественник-исследователь, прохожу мимо родительского дома. Доктор-неумейка окликает меня. Мой выход. Я готов нырнуть на глубину.

На ногах пудовые гири, я топчусь на крыльце и наконец звоню. Через окошко видно, как мать уже поджидает нас за дверью. Должно быть, она заприметила нас издалека. Она, даю голову на отсечение, нервничает больше меня. У нее дрожат руки, когда она открывает дверь. Она по-прежнему учтива и почтительна, но тут отбросила свою гоойскую сдержанность. Она обхватывает мое лицо, целует и крепко обнимает. Лишь спустя вечность я отваживаюсь ответить на ее объятия. Мне больше не грустно, но и радости особой нет, скорее — надежность и смирение.

Отец сидит в своем кабинете, но, завидев нас, поднимается к нам навстречу. Решительно прошествовав мимо доктора Мандерса и доктора-неумейки, он не колеблясь тоже обнимает меня. Ну, вот и слезы.

Дома мало что изменилось. Нас угощают кофе в гостиной. Родители пользуются гостиной только по особым случаям. За кофе ораторствует доктор Мандерс. Тактично и вежливо он рассказывает о моем лечении, стараясь создать благодушную атмосферу.

Когда речь заходит о моей настенной росписи, я странным образом испытываю чувство гордости. Своими воздушными зверями я никогда не гордился, роспись стены — гораздо более серьезное достижение. Мать хотела бы посмотреть, что получилось, и я сразу паникую.

— Вообще-то мне не очень хотелось бы, чтобы вы приходили в «Радугу», мам. Вам там не понравится. Я попробую сделать фотографию.

Дальнейшая беседа в основном касается моего будущего. Мы обсуждаем, какая роль будет отведена в нем моим родителям. После кофе мама показывает гостям дом, а я остаюсь наедине с отцом. Он подливает нам обоим кофе и тяжело вздыхает.

— Ну как, Бен? Ты изменился? Ты чувствуешь, что стал другим человеком?

В его голосе слышна озабоченность. Вероятно, рассказ доктора Мандерса подействовал на него сильнее, чем я предполагал. Я-то его уже не раз слышал, и сам я его соавтор.

— Я изменился, пап. Хочу наконец стать человеком. Я обязан это сделать. Это важно. Я не чувствую себя как-то иначе. Впрочем, да, я немного волнуюсь. Здоровое напряжение. Ведь сейчас мне предстоит перейти от слов к делу.

Отец в ответ только кивает и направляется к кофеварке. Он пьет кофе, как я: как будто от этой чашки зависит его жизнь.

— И ты не примешь от нас никакой помощи? Мы совсем ничем не можем помочь? Ты уверен?

— Да, папа. Я должен сделать это сам.

Отец вздыхает. Я узнаю этот момент, это ощущение. Сейчас он сменит тему. Он часто так поступает, когда чувствует себя не в своей тарелке.

— Но если у вас найдется старая кушетка или кровать, то я с удовольствием ее у вас одолжу для моей новой квартиры.

Отец предпочитает решать конкретные проблемы. Так ему легче выражать эмоции.

— Ну конечно, у тебя же еще ничего нет. Мы с этим разберемся. Подожди-ка.

Он возвращается из кабинета с ручкой и блокнотом. Вместе мы составляем список.

Прощание похоже на приветствие, только в обратной последовательности. На душе у меня по-прежнему тяжело, но страха я уже не испытываю. Скорее надежду или успокоение. А может, и то и другое.

92

На обратном пути мы сидим в пустом вагоне.

— У тебя прекрасные родители, Беньямин. Я уверен, что они тебе помогут, — говорит доктор Мандерс. — И теперь, когда этот вопрос решен, мы можем сосредоточиться на остальном.

В вагон входят двое и садятся на другом ряду невдалеке от нас. Красивая девушка и парень, оба одетые в готическом стиле, обмениваются впечатлениями о концерте.

— Мы обсудим это позже, — говорит доктор Мандерс.

Девушка кого-то мне напоминает. Она чем-то смахивает на девушку с вечеринки. На демона. На Иммеке.

Я слишком долго смотрю в ее сторону, и стоит мне наконец убедиться в том, что это не она, девушка поднимает на меня глаза. Я смущенно отворачиваюсь к окну.