Россия на краю. Воображаемые географии и постсоветская идентичность - Эдит Клюс

на его реактивном истребителе «Харриер» (из фильма «Правдивая ложь»), оседлав фюзеляж, что и возбуждает сексуально, и позволяет отдалиться от убожества постсоветской Москвы и увидеть ее с расстояния, на котором она выглядит эстетически более привлекательно. Так Москва превращается из жалкой свалки в сияющую «величественную панораму» (ЧП, 76).

Не отличаясь идейной глубиной, Просто Мария – единственный из пациентов, кто ищет себе героя из мира сего. В своем воображаемом образе Марии, скромной героини мексиканской мыльной оперы, он размышляет: «в этом мире нужна… сила, суровая и непреклонная, способная, если надо, противостоять злу» (ЧП, 60). В герое Марии необъяснимым образом сочетаются черты первого председателя большевистской ЧК Ф. Дзержинского (ЧП, 73), звезды бодибилдинга А. Шварценеггера и популярного образа постсоветского «нового русского», который здесь описан как «молодой человек с небольшой головой и широкими плечами, в двубортном малиновом пиджаке, стоящий, широко расставив ноги, у длинного приземистого автомобиля» (ЧП, 61). Особенно Марию восхищает тело робота (ЧП, 61) и компьютеризированные глаза и ум Шварценеггера, теперь уже в роли Терминатора:

Его левый глаз был чуть сощурен и выражал очень ясную и одновременно неизмеримо сложную гамму чувств, среди которых были смешанные в строгой пропорции жизнелюбие, сила, здоровая любовь к детям, моральная поддержка американского автомобилестроения в его нелегкой схватке с Японией, признание прав сексуальных меньшинств, легкая ирония по поводу феминизма и спокойное осознание того, что демократия и иудеохристианские ценности в конце концов обязательно победят все зло в этом мире. Но его правый глаз был совсем иным. Это даже сложно было назвать глазом. Из развороченной глазницы с засохшими потеками крови на Марию смотрела похожая на большое бельмо круглая стеклянная линза в сложном металлическом держателе, к которому из-под кожи шли тонкие провода. Из самого центра этой линзы бил луч ослепительного красного света – Мария заметила это, когда луч попал ей в глаза (ЧП, 77).

Абсурдное тело робота, ассоциирующееся с перечнем нравственных достоинств, – это тело мужское, мускулистое и, по мнению Марии, надежное. Хотя Мария героизирует чекистов в образе Дзержинского, Дугин, конечно, не одобрил бы американизм такого героя.

Другой персонаж, заигрывающий с властной структурой имперского полицейского государства, которым так восхищается Дугин, – бандит Володин. В фантазиях Володина, в остроумном диалоге о моральном сознании, Пелевин высмеивает благоговение Канта перед нравственным законом в человеческой природе. Здесь Володин и два его кореша, Колян и Шурик, сидят в лесу под Москвой и едят психоделические грибы. Как бы то ни было нелепо, головорезы начинают философствовать об основаниях человеческой совести. В их представлении о совести перемешаны тезис вульгарного ницшеанства «что хочу, то и делаю» и жестокая бесчеловечность сталинского НКВД (ЧП, 311–313). Бандиты Володина по-разному представляют нравственный закон Канта в виде «внутреннего прокурора», «внутреннего ОМОНа», «внутреннего ГБ» и «внутреннего импичмента» (ЧП, 313–314). Загробная жизнь, которая видится им как тюремное заключение, очень напоминает сталинскую судебную и уголовно-исполнительную систему:

– Скажи, Володин, а ты в конец света веришь?

– Это вещь строго индивидуальная, – сказал Володин. – Вот шмальнет в тебя чечен какой-нибудь, и будет тебе конец света.

– Еще кто в кого шмальнет, – сказал Колян. – А как ты полагаешь, правда, что всем православным амнистия будет?

– Когда?

– На страшном суде, – сказал Колян тихо и быстро.

– Ты чего, во все это фуфло веришь? – недоверчиво спросил Шурик (ЧП, 318).

Эманация володинского подсознания, бандит Колян, начинает прислушиваться к своему «внутреннему менту», своей совести и беспокоится о том, что придется платить за свои преступления муками ада. В этом «религиозном повороте», однако, представление Коляна о жизни после смерти комично копирует его понимание сталинской тюремной системы, «зоны». После рядового убийства («мокрухи») Колян в момент «душевной слабости» заходит в магазин с христианской литературой и иконами. Купив и почитав книгу под названием «Загробная жизнь», он признает сходство жизни после смерти со сталинской системой:

Помереть – это как из тюрьмы на зону. Отправляют душу на такую небесную пересылку, мытарства называется. Все как положено, два конвойных, все дела, снизу карцер, сверху ништяк. А на этой пересылке тебе дела шьют – и твои, и чужие, а ты отмазываться должен по каждой статье. Главное – кодекс знать. Но если кум захочет, он тебя все равно в карцер засадит. Потому что у него кодекс такой, по которому ты прямо с рождения по половине статей проходишь (ЧП, 319).

Хотя в романе, по-видимому, предполагается, что люди несут ответственность за свои действия, Колян считает, что систему всегда можно обойти, подольстившись к начальнику:

Как на цырлах ни ходи, а посадить тебя всегда есть за что. Была б душа, а мытарства найдутся. Но кум тебе срок скостить может, особенно если последним говном себя назовешь. Он это любит. А еще любит, чтоб боялись его… А у него – сияние габаритное, крылья веером, охрана – все дела. Сверху так посмотрит – ну что, говно? Все понял? Я почитал и вспоминаю: давно, еще когда я на штангиста учился и перестройка была, что-то похожее в «Огоньке» печатали. И вспомнил, а как вспомнил, так вспотел даже. Человек, значит, при Сталине жил, как теперь после смерти! (ЧП, 319).

В Коляне, как в персонаже фантазии Володина, отражается важный аспект володинского менталитета. В его видении благополучие зависит не от внутреннего нравственного закона, а от благосклонности влиятельной фигуры – кума. Метафизические размышления Володина говорят о продолжающемся влиянии сталинского полицейского государства на его психику. По сути, хотя бандиты заинтересованы в уничтожении своих внутренних нравственных ориентиров, они боятся внешних санкций, которые неизбежны при жизни в авторитарном обществе. Иными словами, в такой вульгарной версии внутренний нравственный закон, постулированный Кантом, есть не что иное, как повседневная общественная практика, этичная или неэтичная, данность, которую едва ли возможно преодолеть. Это имеет мало общего с тем, что Кант называл категорическим императивом, или со строго принципиальной индивидуальной совестью.

Володин и рад был бы избежать этого сталинистского, бандитского образа божественного. Тем не менее он верит в фаллический образ сильного вождя и к тому же страдает манией величия. Этот бандит, едящий грибы и вдохновляющийся книгами К. Кастанеды, рисует в своем одурманенном наркотиками воображении образ собственного полубожественного «я»: он видит себя как фаллический столб света с небес. Из-за этого мистического видения он был отвергнут своими «ассистентами»-подельниками и помещен в психиатрическую больницу.

В общей картине позднесоветского и постсоветского государства и Просто Мария, и Володин функционируют на уровне лакановского «Имени отца». Оба они – прямые, хотя