Россия на краю. Воображаемые географии и постсоветская идентичность - Эдит Клюс

о местонахождении сознания он сводит кантианское сознание к тавтологии: «сознание находится в сознании». Между тем конкретное национальное, географическое пространство, которое касается каждого персонажа, независимо от того, в какое время они живут, – это Россия. Россия воспринимается как место, постигаемое разумом, как место, находящееся «в беде», а также как место, где пребывает сознание. Пелевин меняет дискурс о сознании и идентичности, освобождая его от географически-имперских границ неоевразийского мышления. Он еще более деконструирует российскую национально-имперскую психику, чтобы ответить на вопрос о том, почему Россия «в беде».

В каждом из двух сюжетов, 1919 и ориентировочно 1991 года, изображен тип вождя, который можно рассматривать как воплощение взгляда евразийцев на расовое смешение и, в частности, идеи Дугина о жестоком «Белом Царе» как единственном индивидууме, достойном этого имени. Вспомним еще раз неоднократно высказанную Дугиным убежденность в том, что в новой Евразии права принадлежат только нациям, а не личностям: «Нация все, индивидуум ничто» [Дугин 2000, 257]. Кроме того, здесь царит форма коллективного сознания, отличная от советского массового сознания и тем не менее коренящаяся в нем. Четыре пациента в психиатрической больнице пародируют национально-имперскую психику, отразившуюся в работах Дугина и расщепленную здесь на отдельного правителя («Белого Царя») и различные национальные коллективы. Здесь психика каждого отдельного персонажа метонимически принимает участие в имперском целом, функционируя на том или ином уровне психологической жизни, будь то (в терминологии Лакана) порядок Бессознательного, Воображаемого или Символического. В более серьезном ключе этот психологический подход может помочь нам ответить на вопрос о природе бед России.

Каждый из вождей – духовный гуру, каждый каким-то образом связан со швейцарским психологом К. Г. Юнгом, который интересовался азиатскими религиями, особенно буддизмом, и основными формами, или архетипами, в психике. В сюжете, относящемся к 1919 году, духовным наставником является Чапаев / барон Юнгерн, ведущий Петра к нирване. В сюжете 1990-х психиатр Тимур Тимурович Канашников использует для лечения пациентов метод, который он называет «турбоюнгианским»: в этом методе используются наркотики, уколы и странный механизм, который позволяет каждому пациенту пережить фантазии других пациентов, плюс художественная терапия, чтобы выявить архетипические символы у каждого пациента, интерпретировать эти символы и вылечить пациента (ЧП, 120). Каждый из этих персонажей-лидеров служит аллюзией к жестокой, тиранической исторической личности.

Оба персонажа – вожди, которые, в соответствии с евразийскими представлениями об этничности, сочетают в себе европейское и азиатское наследие и привычки. Юнгерн – европеец азиатского разлива, а Тимур Тимурович – европеизированный центральноазиат. Юнгерн «лет сорока, блондин с высоким лбом и холодными бесцветными глазами», у него «висячие татарские усы» (ЧП, 265), он одет в монгольский халат и ведет буддийский образ жизни. И он, и Чапаев придерживаются практически одинакового буддийского мировоззрения и тесно взаимосвязаны (ЧП, 291). Действительно, если судить по эпизоду с чернильницей, они почти двойники. Вначале Чапаев разбивает чернильницу. Через 40 страниц, после того как Петр открывает для себя Внутреннюю Монголию, именно Юнгерн в нее стреляет (ЧП, 294).

У Тимура Тимуровича, в противоположность Юнгерну, имя тюрко-монгольское – это имя великого монгольского вождя Тамерлана. Мы его не видим, лишь слышим его голос, подобно гласу власти. Убежденный материалист, он специализируется в западной медицинской дисциплине, психиатрии и, похоже, начитан в западной философии и теоретической психологии. Психиатрические теории Тимура Тимуровича основываются на социальном детерминизме:

…мир, который находится вокруг нас, отражается в нашем сознании и становится объектом ума. И когда в реальном мире рушатся какие-нибудь устоявшиеся связи, то же самое происходит и в психике. При этом в замкнутом объеме вашего «я» высвобождается чудовищное количество психической энергии. Это как маленький атомный взрыв (ЧП, 48).

В мире психиатрической больницы сознание видится продуктом социальных и природных сил, воздействующих непосредственно на психику человека. Радикальные изменения, происходящие в русской жизни, согласно теории Тимура Тимуровича, привели к «раздвоению ложной личности», или шизофрении, которую психиатр обнаруживает у всех своих пациентов. Например, Петру Пустоте двадцать шесть, и он принадлежит «к тому поколению, которое было запрограммировано на жизнь в одной социально-культурной парадигме, а оказалось в совершенно другой» (ЧП, 48). Проблемы Петра вызваны неким «внутренним событием» в результате исторических перемен в обществе, предположительно перестройкой и концом советской власти, что выбило Петра из его «нормальной социально-психологической ниши», так что он ищет смысл в прошлом и «не принимает нового» (ЧП, 48).

«Вожди» – в каждой из двух историй Петра – соперничают между собой, что приводит к забавным конфликтам между двумя сюжетами романа. Каждый из них призывает Петра отказаться от его альтернативной биографии: Тимур Тимурович хочет, чтобы Петр покончил с фантазиями о Евразии 1919 года, а барон Юнгерн – чтобы он сбежал из психиатрической больницы. В конечном счете в истории о реке Урал Петр делает первое, чтобы достичь второго.

Гораздо больше, чем эти карикатуры на дугинского «Белого Царя», Пелевина интересует коллективная психика имперской нации, воплощенная в четырех пациентах психиатрической больницы 1990-х. Поскольку для Пелевина каждый из четырех пациентов, безусловно, личность, он не поддерживает дугинскую теорию о евразийской ментальности[59], а, напротив, деконструирует ее. Фантазия каждого пациента о собственном «я» выступает как составная часть аллегории фрагментированной национально-имперской психики. Рассматривая роль каждого из них, мы приближаемся к пониманию того, как Пелевин понимает русскую идентичность и почему, как шутит Петр, Россия находится «в беде».

Двое персонажей, оторванных от жизни, – качок-трансвестит и идеологический догматик Просто Мария и философствующий бандит, жующий грибы, Владимир Володин, – на мой взгляд, функционируют на уровне «порядка Символического» Лакана. Оба демонстрируют свои непреднамеренно комические моральные воззрения, в которых смешаны нравственный закон и фаллические символы, связанные у Фрейда и Лакана с властью. В этих двух персонажах пародируются этика и метафизика советской эпохи (если можно сказать, что в советскую эпоху была метафизика). Единственный пациент, который принимает материалистическое мировоззрение Тимура Тимуровича, – это Просто Мария, воображающий себя героиней мексиканского мыльного сериала. В своих фантазиях он простая, добросердечная девушка, желающая посвятить себя облегчению страданий в мире. Он грезит о новом вожде, «настоящем мужчине», который вдохновит мир своей участливостью.

Просто Мария тесно отождествляет себя со своим телом и с вещественным миром, воспринимаемым пятью чувствами и разумом. Тело для этого персонажа приравнено к сексуальному телу, а фантазии наполнены фаллическими образами, как видно из его рисунков во время арт-терапии. Петр описывает комнату «лечебно-эстетического практикума» со стенами, увешанными рисунками, часть из которых принадлежит Просто Марии: «самые неумелые, почти детские каракули, где в разных вариантах повторялась тема аэроплана, украшенного мощным фаллическим выступом» (ЧП, 121–122). Мария мечтает о том, чтобы лететь над Москвой с Арнольдом Шварценеггером