В тот главный миг - Юлий Файбышенко

Старуха в огромных худых калошах нагнала одного сержанта:

— Соколик, записку мне давеча, как их похватали, чернявый один сунул, отдай, говорит, мать, как наши придут.

А писал его друг Епифан Казанцев:

«Ребята, у нас нет ни гранат, ни патронов. Не сдаемся, но тут все ляжем. Отомстите за нас выродкам. Деремся мы не с фрицами, а с власовцами, и они, подлые души, кричат нам по-русски: сдавайтесь, чалдонские валенки! Не откажите, ребята, расплатиться за нас. Уж больно тяжко от падали этой русскую речь слышать»...

Вот тогда и начался у Васьки Косых свой счет к власовцам, и вел он его всю войну. После выхода из госпиталя пошел в разведку. Народ там был веселый. Как раз в те поры дела у них были швах. Не приводили «языков». Вернее, не доводили. Резали. Начальство грозило карами. Но с месяц ничего сделать не могло. После, когда угнали в штрафбат капитана, командира батальона дивизионной разведки, ребята пошли к комдиву, выпросили, чтоб капитана вернули, привели двух «языков».

А история эта вся началась из-за сожжения раненых лыжников. Очень хотелось расплатиться. В разведке и ждала Василия его беда. В марте сорок второго они впятером ушли за «языком». Но вместо этого попали у проволоки в ловушку. Пошли на голос, а немцы нарочно вслух разговаривали. Вместо боевого охранения нарвались на целый взвод эсэсовцев. Резались у кольев ножами. Ваське вмазали между глаз прикладом, очнулся в блиндаже. Допрашивали его строго. Переводил русский, переводил и все сочувствовал: «До чего ж дурной ты парень. Отвечай, иначе плохо будет». Чалдон молчал. Его избили, но не до смерти, а потом попал в лагерь.

Лагерь этот на Смоленщине был самое страшное и подлое место, которое видел Василий за всю свою жизнь. За проволокой кучились в дырявых бараках тысяч десять наших солдат. Иногда их выгоняли на работу, иногда вообще не трогали. Это было, пожалуй, страшнее. От голода, от разных мыслей безделье убивало скорее, чем самый каторжный труд. Кормили немцы пленных так: утром и в обед солдаты из-за проволоки кидали в толпу брюкву и буханки непропеченного хлеба. За ними бросались ордой, рвали из рук, отталкивая друг друга. Глядя на голодных, солдаты даже не смеялись, смотрели, лениво переговариваясь, и отходили.

Сначала Чалдон решил вообще не есть. Не мог он стерпеть лютого этого унижения. Само русское имя было втоптано в грязь. Он уползал в глубь захламленного барака, ложился там и закрывал глаза. Но товарищи нашлись и там. Подошел к нему как-то курносый парень, сунул кусок хлеба.

— Умирать собрался? — спросил он, перекатывая желваки под мутной кожей щек.— А мстить кто будет?

Ненависть дала силу. Теперь оба кидались вместе с толпой за брюквой и хлебом, ели только часть, другую — откладывали. Готовились к побегу.

Как-то вывели их на работу — ремонтировать дорогу. По дороге непрерывно шли обозы и грузовики, охрана зазевалась. Бежали незаметно. Сначала отползли в поле. Неубранная гречиха прикрыла их, а потом на коленях, ползком, бегом ударились в ближний лес. Добрались до него только через час. Охрана потому и прозевала их, что лес был километрах в трех, а гречиха в поле низкорослая — не спрячешься. Однако им повезло.

На фронте Чалдон был ранен два раза. Второй — в Польше. Взяли Люблин, дивизия прошла по его улицам, и цветы, приветственные крики людей, улыбки женщин всех ослепили. Однако на следующий же день пришли сообщения другого свойства: в не большом городке под Люблином была перестрелка, убит лейтенант из их дивизии и двое ранено. Вот тогда-то и подзалетел Чалдон. Он с двумя ребятами из разведвзвода должен был выяснить, укрепились ли немцы в небольшом фольварке. Фольварк был каменный, со стеной, похожий на старый замок. Когда подползли, немцы их встретили точными пулеметными очередями. Чалдона ранило в ногу. Ребята пытались его утащить из-под огня, и как он их ни молил, все волокли его по жидкому ноябрьскому снегу. Оба так и остались в снегу рядом с раненым Чалдоном.

Дальше дела пошли совсем плохо. Немцы из фольварка ушли. Чалдон слышал, как рычали моторы машин, как кричали унтера, как шлепалось что-то тяжелое в кузова грузовиков. Потом все стихло. Наши тоже прошли где-то стороной. И остался он в грязном тающем ноябрьском поле один. Ни сдвинуться, ни шелохнуться. Чалдон лежал, глядел в небо, вечером вмерзал в лужу, утром оттаивал, рядом лежали два убитых дружка: Колька Кандыба и Петька Серых.

На третий день нашла его полька-крестьянка, женщина лет тридцати, жгуче черноволосая и черноглазая, глянула из-под платка, встретила его взгляд и ахнула:

— Москаль!

Чалдон глядел на нее молча. Нога его опухла, как бревно, и уже не болела, он знал, чем это грозит, лучше бы болела.

Через час женщина явилась с лошадью и подводой и по страшенной грязи, по разбитой дороге увезла его на хутор. Где-то совсем близко были наши, но хутор в лесу в зону их действий не попал. Вот тут-то и понял Чалдон, как нелегко у них в Европах. Хозяйка была на хуторе командиршей. Муж слушался ее, как овца, но от одного взгляда на Чалдона начинал трястись мелкой дрожью:

— О матка бозка, помилуй нас, приде Армия Крайова, нас забьют, як бога кохам!

Эвелина — так звали хозяйку — грозно прикрикивала на него, и муженек плелся работать по хозяйству. До своих Чалдону добраться было нельзя, потому что вокруг шла чересполосица наших и немецких позиций, как бывает всегда после большого наступления, когда оно, наконец, выдыхается.

Немцы на хутор не заходили, наши тоже, зато Армия Крайова пришла. Они вошли под вечер. Шесть человек в старой польской форме, в конфедератках с огромными кокардами. Старший с узким лицом, на котором выделялись серые стальные глаза и огромный орлиный нос, сразу увидел ширму, за которой лежал Чалдон, и отодвинул ее. Понял все с первого взгляда.

— Москаль? — спросил он и яростным взглядом выбелил лица хозяев.

Чалдон сел на койке. Шесть человек с автоматами стояли в комнате и молча смотрели на него. Бледные хозяева жались к стенам. Человек с могучим носом закричал на них. Он кричал, все повышая голос. Чалдон разбирал только два слова «москали» и «герман»— он понимал, что офицер ставит их и немцев на одну доску, и это возмущало его своей несправедливостью.

Он вдруг перебил крик офицера:

— Эй паря,— сказал он,— чо болтать? Вали сюда, потолкуем.

Двое постарше аж зашипели от его невыносимой дерзости, хозяин чуть не упал в обморок, двое уже лезли к нему с автоматами, тыча их ему под нос, но молодые засмеялись. И, неожиданно, взглянув на Чалдона, улыбнулся и офицер. Спросил чисто по-русски:

— Откуда будешь?

— Из Сибири,— сказал Чалдон.— Из Иркутской области. Закурить нет, братишка?

Офицер, не оборачиваясь, что-то сказал, и ему поднесли самокрутку и огонь.

— Зачем пришел к нам, Иван? — спросил офицер, тоже закуривая, но сигарету.

— Освобождать, однако,— пояснил Чалдон.— И вот гляжу: навроде это вам не нравится?

— Нам что москаль, что герман — один дьявол,— сказал офицер,— но это хорошо, что ты сибиряк.

— Вестимо, хорошо,— ответил Чалдон.— У нас там, в Сибири, герман не бывал, а видишь, куда мы за ним притопали.

— В тех местах, где ты живешь, бывали мои предки,— сказал офицер, задумчиво разглядывая его.— Их ссылало туда русское правительство.

— Знамо,— сказал Чалдон.— У нас вокруг польских деревень штук пять будет: и Шуровское, и Лодзияка, да мало ли.

— И сейчас живут поляки? — оживился офицер. Остальные слушали, боясь проронить хоть слово. По ожившей хозяйке Чалдон понял, что дело его не так плохо.

— А что им не жить,— рассказывал он,—У нас в Сибири земли хватает, зверя — неисчислимые тучи, охота, хозяйство, чо хошь!

— А колхозы? — спросил пожилой усатый, зло косивший на него с самого начала.

— А что колхозы? — спросил Чалдон в ответ.— Колхозы, паря, это правильное дело. У нас там земли — хоть с самолета меряй, одному такое в хозяйстве не потянуть. Надо вместе.

С этого момента все пошло крутиться наоборот.

— Так ты красный агитатор? — спросил, вставая, офицер.— Ты не простой русский солдат, я вижу.

— Самый чо ни на есть простой, паря,— сказал Чалдон.— Ефрейтор.

— Нет, ты врешь. Ты политрук,— сказал офицер, резко взглядывая на своих.

Те сразу построжали, подтянулись, выставили автоматы.

— Я служил в русской армии,— говорил офицер,— тогда солдаты не агитировали, а ты агитируешь, ты политический работник.

Чалдон засмеялся.

— Брось, паря, чушь молоть. То ж старая армия была, а мы новая, Красная. У нас политинформация как-никак бывает.

— Мы тебя расстреляем, москаль,— сказал офицер.— Ты пришел на чужую землю, тебя сюда не звали.

Чалдон не испугался, гнев ударил в голову, заглушил все опасения.

— Стрели,— сказал он, распахивая гимнастерку.— Стрели, пан. Давай, стрели русского солдата. Ты германа не сумел со своей земли прогнать, я пришел тебе помочь, по твоему слабосилию, а ты теперь меня, ранетого, убей. Верно, благородный ты, паря, пан, как я погляжу. Только вот чо,— он приподнялся и спустил с кровати здоровую ногу.— Кабы встренул ты меня здорового, я бы с тобой на равных поговорил, тогда, паря, видно было б, кто из нас лучше в солдатском деле!