В тот главный миг - Юлий Файбышенко

Юлий Файбышенко

В тот главный миг [1]

В тот страшный миг,

в тот главный миг,

когда вплотную смерть,

в глаза ей каждый напрямик

обязан посмотреть.

ПОРХОВ

Весна задержалась. Была середина мая, а снег на перевалах еще не стаял. И все-таки партия ушла. Ему предстояло нагнать ее в Бабине — последнем поселке перед дальней тайгой. Приоткрылась дверь. Секретарша начальника позвала:

— Алексей Никитич, к Азарьеву.

— Хорошо.

Он подождал, пока она закроет дверь, глянул в окно. В мутной его глади отразилось крепкое лицо со слегка выдавшимися скулами, с большим, чуть приподнятым носом, с толстогубым словно закупоренным ртом. Пристально и зорко глядели серые глаза. Он повел плечами и повернулся. К Азарьеву, так к Азарьеву.

Начальник, отглаженный, в мягком армейском френче, кивнул на стул. Порхов сел.

— Партия вышла? — спросил Азарьев, поднимая на Порхова глаза.

— В восемь утра.

— Что ты надумал?

— Буду действовать, как решил.

— Я сниму тебя с партии,— Азарьев поднял на него тяжелый взгляд. Жесткое южное лицо его напряглось. Порхов усмехнулся.

Он знал начальника. Тот был способен напугать лишь тех, кто боялся.

— Пожалуй, и тебе, и мне будет легче, если снимешь,— сказал он.— Снимай.

Азарьев вскочил и подбежал к стене, где висела экспедиционная карта,

— Да ты посмотри — закричал он, чиркая пальцем по коричневым гармошкам хребтов,— посмотри: сотни километров по тропам, а потом? На дорогу ты потратишь почти все время. Когда ты будешь забуривать? А если даже и успеешь? Когда возвращаться? С юга перевал, с севера — четыре. Куда выходить? И если б речь шла только о тебе! С тобой же Альбина! Почти полтора десятка людей! Ты о них думал?

— В случае удачи мы открываем месторождение! — Порхов встал.— Не тебе объяснять, что оно сейчас значит для страны.

Азарьев сник. Он добрел до стола и сел.

— Упрям ты,— сказал он, смешно двигая черными высоко раскинутыми бровями. Государственные категории — это одно. Но риск...

— Риск в геологии — норма.

— У тебя в партии он всегда выше нормы.

Порхов встал.

— Ну, я пошел.

— Иди,— скорбно сказал Азарьев,— черт с тобой, честолюбец несчастный.— Он улыбнулся, смягчая значение слов, потом вышел из-за стола, крепко стиснул Порхова.

— Возвращайся,— попросил он,— и ребят выводи, Алексей... Помни о людях. Они ведь жить хотят.

Порхов дернул щекой, вышел, мягко прикрыв дверь.

Дорога шла между гольцов, густо поросших бурой, еще не зацветшей тайгой. Лошадь шла галопом. Начался спуск. Порхов перевел коня на рысь. Об этом маршруте он мечтал давно. Месторождение было где-то там, в верховьях Угадына. Уже несколько раз он словно ловил его за хвост: начиналась порода с золотыми выходами и вдруг обрывалась, как будто нарочно поманив искателя, чтобы сбить с пути.

Маршрут разработали отменно. В область поиска попадала вся территория, где была найдена золотоносная порода. Но если они не успеют взять образцы со всех намеченных точек, замысел может распасться. А успеть трудно. В начале сентября уже холода, я в конце— снег. Время не растянешь. В десятках мест надо пробурить канавы и отрыть шурфы. Взять образцы пород. А на одну дорогу туда и обратно уйдет не меньше семи-восьми недель, это при предельно напряженном движении. Так, чтобы делать не меньше двадцати километров в день. Если снег застигнет при возвращении, можно погибнуть. Перевалы закрываются в начале октября напрочь. И на север, и на юг. Можно, конечно, прорваться к Сосновцам, но там дорогу могут преградить снежные завалы. Все зависит от партии, и вот эта-то мысль особенно угнетала Порхова. Людей он всегда отбирал сам. Но на этот раз перед самым выходом его вызвали в- управление. Когда прибыл, оказалось, что пятеро завербованных рабочих не явились на сбор. Пришлось брать первых попавшихся: с бору по сосенке. Заправляли всем завхоз и Альбина. Могли ошибиться. Потому он сейчас и гнал так лошадь. В Бабино предстояло познакомиться с вновь набранными, окончательно решить, стоит ли браться за такую огромную задачу. Впрочем, в глубине души он знал, что все равно выйдет по намеченному маршруту.

Вот и река. Лошадь под ним, осторожно ступая, стала спускаться к воде. Солнце серебрило ее на стрежне, вдалеке ухали взрывы откалывающихся льдин. Разбрызгивая воду, лошадь пошла карьером. Выбралась на берег, и Бабино раскинуло перед ними единственную свою улицу, на ней никого не было. Изредка пробегали молчаливые лайки, без любопытства поглядывая на вновь прибывшего. Около длинного барака экспедиционного склада стояли навьюченные лошади его партии. Рядом — тезка, Алеха-возчик.

— Как лошади? — спросил Порхов.

Алеха взглянул на него и отвел глаза:

— Лошади-то — ничо. С людьми хуже.

— Работать будут?

— Погляди — увидишь.

Порхов молча толкнул дверь и вошел в барак.

Завхоз Корнилыч и с ним еще трое укладывали в вещмешки какие-то припасы. Увидев начальника, все прекратили работу.

— Чего встали? — спросил Порхов.— Заканчивайте — и в столовку. Корнилыч, останься.

Завхоз у него был испытанный, ходил с ним уже в третий сезон. Но людей набирать он ему никогда не поручал. Порхов в полумгле барака, щурясь, проглядел списки.

Колесников — это тот высокий. Мужик крепкий, но, видно, из интеллигентов, работать будет неважно. Нерубайлов — солдат, надежный. Косых — белесый парень, сибиряк, потянет. Шумов — деревенский, привычный к любому труду. Соловово — кажется, это тот седой? Что за фамилия такая — Соловово? Черт знает что. Лагерник, как и Колесников. Сначала он его брать не хотел. Смущала седина. Но подкупила серьезность. Да и по возрасту ему всего сорок три. Мужик плотный. Лагерник — это не страшно. Где сейчас найдешь сибирскую геопартию, чтобы в ней не было амнистированных или отбывших срок? Работать их там, в лагерях, не отучивают,— это факт. Ладно, теперь вот они, незнакомые: Шалашников, Жуков, Аметистов и Лепехин.

В углу кончили возиться. Протопали сапоги, хлопнула дверь. На табурет осторожно присел завхоз.

— Как дела? — спросил Порхов.

— Так навроде все, как надо,— улыбаясь, заговорил завхоз. Он всегда улыбался. Сначала Порхова раздражала эта вечная улыбка на моложавом его лице, где скудно и лишь изредка проступала растительность. Потом свыкся.

— Все упаковали во вьюки. Продукты — на плечах. Навроде, однако, готовы.

— Что за народ вместо выбывших?

— Четверых взял,— завхоз опять заулыбался и посмотрел на него голубыми молодыми глазами.— Трое — хочь на их валуны перетаскивай, однако. Четвертый на вид хлипкий, да эти толкуют: тягуч. И по нему похоже: тощ, а двужильный, пра слово.

— Зэки?

— Оно, может, и были, а ноне — при паспортах, Говорят, на Илиме вкалывали летошний сезон.

— Давай их сюда по одному.

Завхоз кивнул и вышел, так и не согнав с лица свою неуместную улыбку.

Порхов стянул с плеч куртку, сел так, чтобы свет из окна падал на вошедшего. Он всегда беседовал с людьми перед выходом в тайгу, прощупывал их. Кроме того, надо было и самому произвести впечатление на рабочих. Он знал, что слава о нем идет по всему краю, но не отказывал себе в небольшом спектакле, во время которого при хорошо сыгранной им роли рабочий выходил от него в уверенности, что попал наконец-то к такому начальнику, о котором мечтал, и что теперь главное только хорошо работать, а уж обижен не будешь. Впрочем, сам Порхов был уверен, что тут никакого обмана нет. Он умел заботиться о своих подопечных.

Открылась дверь. В нее вошел невысокий человек в кепочке. Он был крепок, лицо с жесткими морщинами на лбу и по углам рта, нос курносый, глаза цепкие.

— Здрасте,— сказал вошедший.— Звали?

— Шалашников? — спросил Порхов, упорно разглядывая стоявшего перед ним канавщика.

— Жуков,— ответил тот на вопрос Порхова, и глаза их встретились.

Взгляд канавщика, затаенно выпытывающий и неломкий, не понравился начальнику. Он еще раз взглянул на кепку и стал расспрашивать рабочего. Выяснилось, что он в сорок шестом году был осужден на три года — унес со стройки инструмент, а после освобождения работал в геологоразведочных партиях и на прииске.

Голос у рабочего был унылый. Вид понурый. Это обнадеживало, Порхов не любил независимых.

— На взрывных работах бывал?

— Приходилось.

— Аммонит от детонита отличишь?

— Конечно.

— Хорошо.— Он опять взглянул в глаза канавщику и встретил тот же самый оценивающе-сторожкий взгляд.— Сядь, поговорим о благах земных. Увезти после сезона можно и тысяч двадцать, и меньше, и больше. Сколько намереваешься?

— Да что ж, начальник,— сказал Жуков, криво усмехаясь,— про тебя слыхали, надеемся: не обидишь.