Суть времени. Цикл передач. № 01-10 - Сергей Кургинян

Что противостояло этому и в чём тут корни советского за пределами той конкретики, которой ни в коем случае нельзя пренебрегать?

Под номером один, конечно, идёт советский опыт индустриального и даже постиндустриального коллективизма. Это огромный опыт, потому что если он был — значит, можно развиваться без атомизации, без превращения коллективистско-традиционалистской солидарной сферы вот в этот самый антагонистический, индивидуалистический материал. Без этой грызни вокруг «иметь», без этого разбуженного алчного состояния.

Значит, тогда весь этот коллективистски-солидаристский материал — это не уголь для топки, который кидаешь-кидаешь, кидаешь-кидаешь, паровоз едет, а потом уже угля нет, и паровоз останавливается. Это огромного значения опыт. И какие бы события ни развивались, и как бы быстро всё ни подбиралось к самым печальным вариантам развития событий здесь, у нас, мы не имеем права не осмысливать этот опыт. Мне всё время говорят: «Что надо делать?» Осмысливать надо. Дорабатывать, собирать материал. Не можете книги писать — собирайте материал. Не можете книги писать — статьи пишите, выявляйте отдельные аспекты. Не можете писать — учитесь. Находите тех, кто это может делать. Учите других.

Это всё надо понять. Поймите масштаб этой проблемы. До сих пор говорилось, что двигаться-то можно только так — за счёт Адама Смита и Гоббса. За счёт того, что разбужена алчность, а её не разбудишь, пока не будет индивидуумов, когда всё это не превращается в газ. А когда ты превратишь это в газ, ты отчуждаешь человеческую сущность от человечества, ты омертвляешь всё, и у тебя рождается эта неподвижная иерархия. Но если можно развиваться по-другому, зачем же развиваться так?! Тем более что так уже развиваться нельзя. У нас — потому, что уже нет этого традиционалистского материала для топки, на Западе — по той же причине. А на Востоке можно, но остановка видна.

Вторая часть этого всего — это «новый человек», «новый гуманизм» и «история как сверхценность». Говорил, повторяю и буду говорить, что нет экономики как таковой, нет социологии как таковой. Есть социологии и экономики, опирающиеся на человека как константу, и социологии и экономики, опирающиеся на человека как процесс. Если вы можете человека поднять, то с этим поднятым человеком вы сделаете другую экономику. А, создав другую, вы его ещё больше поднимете, потому что не природа человека неизменна, как они говорят вам и нам. Не природа человека неизменна (и потому уж извиняйте — что есть, то есть), а есть две природы. И опираются они на одну, а вторую игнорируют. А опереться-то на неё можно, ибо она есть и её надо изучать — эту вторую природу солидаризма, коллективизма и всего прочего. С её дочеловеческими корнями, с её развитием, её потенциалом. Ее надо изучать и надо показывать, как её использовать и как её актуализировать.

Третья проблема — это альтернативный образ жизни, основанный на других краеугольных представлениях о том, что хорошо и что плохо. Я лично считаю (никому не берусь это навязывать), что если тряпок меньше, а кинотеатров и возможностей духовного роста больше, то это прекрасно. Что если квартиры скромные, но есть прекрасные Дворцы культуры и замечательная инфраструктура общественного транспорта, то не обязательно сидеть в «Бентли». Что смысл жизни вообще состоит не в том, чтобы оградить себя стеной из этих вещей, а в том, чтобы испытывать счастье от того, что ты восходишь вместе с другими к каким-то невероятным, новым перспективам, которые ты успеваешь открыть себе в течение твоей жизни.

И, наконец, последнее — это окончательный характер того, что происходит в пределах этого антагонизма. Если один корень, который мы выявили сейчас, гностический, то нам нужен другой. И ясно, что он хилиастический. Ясно, что коммунизм как он был — как метафизика, как всё целое — уходит глубочайшими корнями в хилиастические мечтания о тысячелетнем царстве человечества, о жизни в справедливости и солидарности, о Царстве Божьем на земле и так далее. И тогда надо изучать эти корни. Это единство, которое было прервано, со всеми его обертонами. Потому что в эти обертона входит богостроительство, которое говорило, что человек сам станет богом. Входит наука, которая говорит о том, что на самом деле формы в их развитии борются с Тьмой как энтропийным принципом. Или экстрапия борется с энтропией.

Есть гигантское поле изучения предельных конфликтов между тем, что порождает собой гностицизм, рано или поздно говорящий об иерархиях и «многоэтажном человечестве», и приводящий к концу Жизни и грезящий концом Вселенной и бытия как царства греха и злого Демиурга, и хилиазмом, который говорит о совершенно других вещах. Мы же это тоже не изучаем.

Значит, у нас есть огромное богатство. И когда мы говорим, вокруг чего надо формировать этот «номер 3», мы отвечаем — вокруг этого советского наследства, переосмысленного, понятого по-другому, вокруг элементарных вещей в нём. Ибо те, кто говорят вам или нам сегодня, что плановая экономика или директивное планирование в прошлом, — просто лгут. Те, кто говорят, что в коллективистских цепочках застрявшее общество не может развиваться, — лгут. Те, кто говорят, что человеческая природа неизменна, — лгут.

Рано или поздно вокруг этого «номера 3» надо спокойно развивать смысловые кольца, структуры и организационное начало. Нельзя развивать одно без другого. Пусть сформируется это «номер 3» раньше, чем упадёт всё остальное.

Теперь о том, как оно будет падать и почему.

Система, потерявшая точку опоры, начинает загнивать и сходить с ума. Она сходит [с ума] очень многообразно. Наблюдая несколько телевизионных передач (мне пришлось их наблюдать за последнее время по необходимости), передаваемых нашим центральным телевидением, я всё время думал: зачем нужны такие передачи? Ведь люди, которые производят телевизионную продукцию, не так глупы и не так бездарны. Почему же они всё так производят? Кому это адресовано? Ведь обычная манипуляция (а я всегда считал, что манипуляция — это низкое искусство, а высокое искусство — актуализация, когда ты пробуждаешь в человек подлинную энергию, и дальше эта энергия движет и тебя, и его вперёд неслыханными темпами) — она же строится на признании фактов. Когда Ленин говорил, что надо говорить массам правду, он говорил об азах политики. И Ленин, и Корнилов должны были сказать, что ситуация в стране ужасная. Только Корнилов должен был сказать, что к ужасу привели (а это уже называется «интерпретация после признания фактов») «краснопузые», а Ленин должен был сказать, что «белогвардейская сволочь». Но не признать факты же нельзя.

Всё, что сейчас происходит по телевидению, или большая часть того, что происходит (всё большая часть), основана на игнорировании фактов, на превращении реальных фактов неблагополучия, о которых говорит каждый таксист на улице, в какой-то оторванный от жизни гламур. Политический гламур.

«Кому он нужен?» — думал я всё время, вглядываясь по необходимости в эти несколько передач. И, наконец, понял — кому. Начальникам. Начальники не народ успокаивают с его помощью, они себя успокаивают. Это невроз системы, оторванной от политической базы, которая начинает успокаивать себя.

Значит, гламур уничтожает основу, основу сегодняшней власти — телевизионный «ящик». А ведь в 1996 году, когда он [ «ящик»] спас политическую систему, не было Интернета, а сейчас он есть. Казалось бы, система должна осваивать интернет. Но когда она его осваивает, она насаждает туда тот же гламур. То есть она отдаёт себя на растерзание Интернету. И здесь тоже наша задача — либо этот Интернет станет орудием в руках американцев, либо он станет орудием в руках конструктивных сил. Сейчас-то он ничей. Система каждый раз, как прикасается к нему, порождает очередного гламурного монстра. А Интернет кипит сам по себе и, рано или поздно, это кипение как-то во что-то будет структуризироваться.

Итак, ни [полноценного] телеящика нет, ни понимания, что рядом с ними идёт Интернет (а когда к Интернету прикасаются, его тоже убивают). Значит, нет всего оператора массовой информации. Но нет и идеологии, которая должна бы была заставить этот оператор «работать». Я не могу даже объяснить. Люди либо понимают, либо нет, почему без идеологии система средств массовой информации не работает. Нельзя управлять каждым журналистом директивным методом — система останавливается или начинает вяло производить то, что от неё спрашивают, то есть саботировать процесс. Это я и вижу невооружённым глазом.

Значит, нет ни идеологии, ни оператора средств массовой информации. Нет референтуры, потому что президент Медведев сначала говорит, что всё, что говорят Меркель, Саркози и Кэмерон — это чушь, и что мы не будем отменять мультикультурализм в отличие от них. А потом говорит, что мы строим российскую нацию с сохранением других идентичностей.